Сомерсет Моэм - Луна и шесть пенсов

– Ничто не заставит вашу жену дать вам развод. Это ее твердое решение. Так что вам лучше на это не рассчитывать.

Стрикленд взглянул на меня с неподдельным изумлением. Улыбка сошла с его лица, и на этот раз он заговорил серьезно.

– Поверьте, мне наплевать, друг мой. Что так, что этак – для меня никакой разницы.

Я рассмеялся.

– Да бросьте. Не считайте всех идиотами. Известно, что вы бежали с женщиной.

Стрикленд слегка вздрогнул, а потом разразился громким хохотом. Хохот был такой оглушительный и заразительный, что на нас стали оглядываться сидящие поблизости люди, а некоторые и сами засмеялись.

– Не вижу ничего смешного.

– Бедняжка Эми, – осклабился он.

Затем лицо его презрительно скривилось в горькой усмешке.

– Как все-таки глупы женщины! Любовь. Всегда любовь. Если мужчина от них уходит, значит, нашел себе другую. Словно иных вариантов нет. Неужели вы считаете меня глупцом, затеявшим все это ради другой женщины?

– То есть вы хотите сказать, что ушли от жены не по этой причине?

– Нет, конечно.

– Честное слово?

Не знаю, зачем я потребовал «честного слова». Выглядело это наивно.

– Честное слово.

– Тогда какого черта вы ее бросили?

– Я хочу заниматься живописью.

Ничего не понимая, я уставился на него, не в силах произнести ни слова. Сумасшедший, промелькнуло в голове. Не забывайте, я был очень молод, а Стрикленда считал пожилым человеком. От изумления я позабыл обо всем.

– Но вам уже сорок лет.

– Это как раз и наталкивает меня на мысль, что пора начинать.

– А раньше вы рисовали?

– В детстве я мечтал стать художником, однако отец заставил меня идти в бизнес, все художники нищие, сказал он. Но весь прошлый год я вечерами посещал курсы.

– Вот где вы, значит, были. А миссис Стрикленд думала, вы проводите время в клубе за бриджем.

– Я занимался на курсах.

– А почему ей ничего не сказали.

– Предпочел держать это при себе.

– Вы хорошо рисуете?

– Еще нет. Но обязательно буду. Для этого я и приехал сюда. В Лондоне я не нашел того, что мне нужно. Надеюсь найти это здесь.

– По-вашему, человек может преуспеть в чем-то, начав в вашем возрасте? Большинство начинает рисовать лет в восемнадцать.

– Зато теперь я буду учиться быстрее, чем делал бы это в восемнадцать.

– А почему вы считаете, что у вас есть талант?

Некоторое время Стрикленд молчал. Его взгляд блуждал по движущейся толпе, но не думаю, что он что-то видел. Его ответ не был ответом по существу.

– Я должен рисовать.

– Считаете, риск оправдан?

На этот раз он посмотрел на меня внимательнее. В его глазах было какое-то непонятное выражение, от которого мне стало не по себе.

– Сколько вам лет? Двадцать три?

Этот вопрос показался мне неуместным. В моем возрасте сам бог велел рисковать, у него же юность осталась далеко позади, он был биржевым маклером с солидным положением, женат и имел двоих детей. То, что являлось нормальным для меня, для него было абсурдным. Я всего лишь хотел быть справедливым.

– Конечно, может произойти чудо, и вы окажетесь великим художником, но признайтесь, что шансы тут один к миллиону. Будет ужасно, если в конце концов вы удостоверитесь в бессмысленности своего поступка.

– Я должен рисовать, – повторил он.

– Предположим, вы останетесь третьесортным художником, стоит ли тогда все бросать ради сомнительного результата? Ведь в других областях не обязательно быть лучшим. Можно жить, и неплохо, оставаясь на протяжении всей жизни посредственностью. Но у художников все иначе.

– Да вы и правда дурак, – сказал он.

– Неужели надо быть непременно дураком, если говоришь очевидные вещи.

– Говорю же, я должен рисовать. Ничего не могу с этим поделать. Когда человек упал в водоем, неважно, хорошо он плавает или не очень, ему надо просто выбраться оттуда, иначе он утонет.

В его голосе звучала подлинная страсть, и, вопреки желанию, меня захватила эта сила. Я чувствовал, как она бурлит в нем – могучая, властная, управляющая им против его воли. Я ничего не понимал. Казалось, Стрикленд одержим дьяволом, который в любой момент может его растерзать, хотя со стороны он выглядел обычным человеком. Мой любопытный взгляд нисколько его не смущал. Интересно, думал я, за кого мог бы принять Стрикленда посторонний человек, увидев его здесь в старой куртке и нечищеном котелке, в помятых брюках, с немытыми руками и тяжелым, грубым лицом с рыжей щетиной на подбородке, маленькими глазками и крупным, резко очерченным носом. Рот у него был большой, губы – полные, чувственные. Лично я не смог бы определить, кто он.