Надежда Тэффи - В стране воспоминаний. Рассказы и фельетоны. 1917–1919

Пришлось пуститься в мелкие коммерческие операции. Объявили государственную монополию на объявления.

«Ведём мирные переговоры с любой державой. Здесь же принимаются объявления».

На все руки наше правительство.

Грабежей в последнее время стало меньше. Обыватели радуются, объясняют тем, что дело это тоже монополизировано правительством.

Часто говорят про какие-то десять миллионов.

Десять миллионов – это излюбленная цифра русской фантазии.

За десять миллионов евреи выдумали японскую войну.

За десять миллионов они же устроили революцию 1905 года.

За десять миллионов Милюков продался не то финнам, не то гуннам, не то какому-то полуострову.

Десять миллионов украл Церетели – тоже неизвестно, где и как.

И наконец десять миллионов требуют большевики от Государственного банка.

С детства слышали мы, что есть какой-то десятимиллионный фонд, который идёт на всякие гадости.

Так и осталось в нашем представлении: дело тёмное – десять миллионов.

Большевики решили тёмное дело вести начистоту.

– А где у вас здесь денежки? Гоните сюда десять миллионов. А не дадите – наложим на вас штраф в пять миллиардов. А штраф не уплатите – будем судить вас справедливым революционным судом.

Таково наше мирное петроградское житие.

Говорят, что это называется террором.

Не знаю, может быть, для какой-нибудь другой нации это и было бы террором. Но нас ведь ничем не удивишь и не запугаешь. Ко всему привычны, через всё прошли.

Был момент в русской истории: положили татары на русских людей доски, сами на эти доски сели и пировали.

И так знакомо осталось нам это, от детства России запомнившееся чувство: лежать под досками и слушать, как пируют давящие нас.

Кушайте на здоровье!

У нас свои тихие восторги.

– Представьте себе, иду я сегодня вечером по улице – заметьте: вечером, темно, глухо, – а у костра трое солдат и два матроса. Ну, думаю, пропала моя головушка. А они, такие милые, даже не выругали меня! Честное слово. Только один матрос крикнул:

– Эй, ты, буржуй нерезаный? Чего к стенке лепишься!

Такие милые!

Ну действительно, разве не милые?

Хорошо жить на свете, господа!

Передо мной лежит осьмушка ржаного хлеба. Дневная порция.

Почему эта осьмушка называется ржаной – непонятно. Может быть, оттого, что ни одна лошадь при взгляде на этот хлеб не удержалась бы от весёлого ржания, – так много в нём овсяной соломы. Есть в нём ещё какая-то горькая глина. Но ржи нет.

Вчерашний хлеб был другого сорта. Он состоял из чудесных древесных опилок с гуммиарабиком. Конечно, жалко, что так непроизводительно истребляют леса, когда у нас и без того недохват в топливе, но хлеб из опилок, во всяком случае, как бутафория был очень красив и похож на настоящий, как хорошо выполненный портрет добросовестного художника старой школы – Константина Маковского, Новоскольцева или Штемберга.

Словом, иллюзия полная, и эстетическое удовольствие огромное.

Вы смотрели, улыбаясь.

– Как похож! Ах, до чего похож!

– Как живой!

– Только что не говорит! – воскликнул какой-то чересчур восторженный едок.

Это было чересчур, – и мы сконфузились.

Полюбовавшись, положили хлеб в гостиной на резную этажерочку, как «обжэ де люкс». [26] Objet de luxe – предмет роскоши ( фр. ).

Это было вчера.

А сегодня горькая осьмушка из зелёной глины совсем ни на что не похожа. Ни вкусом, ни цветом. Это скорее старый шерстяной чулок. Или кусок войлочного коврика, о который вытерли двенадцать пар мокрых калош.

– Что это вы мне принесли, голубчик? – с любопытством спросила я, когда лакей подал мне утром на тарелке это странное вещество.

Он усмехнулся и ничего не ответил. Только, уже уходя, около дверей обернулся и признался: это хлеб.

Кто кормится этим хлебом, – я долго не могла понять. Теперь я поняла.

Кормится этим хлебом (верите, около этого хлеба) три с половиною тысячи человек служащих продовольственных комитетов.

Три с половиною тысячи! Это только пока. Вскоре, говорят, это количество намерены значительно увеличить.

Три с половиною тысячи – это почти население среднего уездного города.

Население это живёт своей жизнью, устраивает свои столовки, для них реквизируются квартиры.

Весь Тверской бульвар испещрён по обе стороны вывесками: «Продовольственный комитет», «Продовольственный комитет».

«Как, должно быть, идеально поставлено продовольственное дело в этом городе», – подумает попавший на Тверской бульвар заезжий оптимист.