Висенте Бласко-Ибаньес - Обнаженная

Но она скоро оправилась отъ смущенія. Ей были знакомы такія минуты тяжелаго молчанія, которыя предшествуютъ въ одиночествѣ сближенію двухъ чужихъ людей. Она знала такія встрѣчи, которыя начинаются съ колебанія и кончаются бурною близостью.

Она оглядѣлась кругомъ съ развязною улыбкою профессіональной натурщицы, желая положить скорѣе конецъ этому неловкому положенію.

– Хотите начать? Гдѣ мнѣ раздѣться?

Реновалесъ вздрогнулъ, услышавъ ея голосъ, словно забылъ, что этотъ образъ можетъ говорить. Его поразила также простота, съ которою она устраняла всякую необходимость объясненій.

Зять хорошо обдѣлалъ свое дѣло, прекрасно вышколивъ ее и подготовивъ ко всевозможнымъ сюрпризамъ.

Маэстро провелъ ее въ уборную для натурщицъ, но остался самъ изъ осторожности въ мастерской, отвернувшись почему-то, чтобы не видѣть ничего въ пріоткрытую дверь. Долго длилось молчаніе, прерываемое только легкимъ шуршаніемъ снимаемаго платья и металлическимъ звукомъ пуговицъ и крючковъ. Вскорѣ изъ уборной послышался ея голосъ, звучавшій нѣсколько робко и глухо, точно издалека.

– А чулки тоже? Нужно снять ихъ?

Реновалесу была хорошо знакома стыдливость всѣхъ натурщицъ, когда онѣ раздѣваются въ первый разъ. Лопесъ де-Соса, искренно желавшій доставить папашѣ удовольствіе, внушилъ ей прочно, чтобы она обнажила все свое тѣло, и Пепита раздѣвалась, не спрашивая дальнѣйшихъ объясненій, съ видомъ человѣка, исполняющаго свой долгъ и полагая, что ея присутствіе здѣсь нужно только для этой цѣли.

Художникъ нарушилъ тогда молчаніе и безпокойно закричалъ. Она не должна раздѣваться до гола. Въ уборной лежитъ полный туалетъ. И, не оборачиваясь и просунувъ одну руку въ пріоткрытую дверь, онъ указалъ ей на все приготовленное – розовое платье, шляпу, туфли, чулки, рубашку…

Пепита запротестовала при видѣ этихъ вещей; ей было противно надѣвать чужое бѣлье и платье, и притомъ старое и поношенное.

– И рубашку тоже? И чулки тоже?.. Нѣтъ, довольно платья.

Но маэстро нетерпѣливо упрашивалъ ее. Все надо надѣть, это необходимо для его цѣли. Долгое молчаніе женщины послужило ему доказательствомъ того, что она поборола свое отвращеніе и надѣваетъ старое бѣлье.

Выйдя изъ уборной, она насмѣшливо улыбнулась, точно смѣялась надъ самою собою. Реновалесъ отошелъ назадъ, взволнованный и ослѣпленный ея видомъ; въ вискахъ у него стучало, картины и мебель покачнулись и словно закружились вокругъ него.

Бѣдная «Фреголина»! Прелестное чучело! Она съ трудомъ удерживалась отъ смѣха при мысли о бурѣ негодованія, которая поднялась бы въ театрѣ, если бы она появилась на сценѣ въ такомъ видѣ, и о насмѣшкахъ друзей въ случаѣ, если бы она пріѣхала на ужинъ въ этомъ старомодномъ туалетѣ. Она не застала этой моды, которая прошла двадцать лѣтъ тому назадъ и казалась ей теперь весьма старинною. Маэстро взволнованно прислонился къ спинкѣ кресла.

– Хосефина! Хосефина!

Это была она въ томъ видѣ, какъ образъ ея сохранился въ его памяти: Хосефина изъ времени чуднаго лѣта въ окрестностяхъ Рима, въ розовомъ платьѣ и соломенной шляпѣ, придававшей ей видъ прелестной крестьяночки изъ оперетки. Мода, надъ которою смѣялась теперь молодежь, была въ его глазахъ самою красивою и художественною изъ всѣхъ, изобрѣтенныхъ женскимъ вкусомъ модъ, потому что она напоминала ему весну его жизни.

– Хосефина! Хосефина!

Но онъ продолжалъ молчать. Эти возгласы зарождались и умирали въ его мысляхъ. Онъ не рѣшался ни шевелиться, ни говорить, точно боялся, что чудная иллюзія исчезнетъ тогда. Она же улыбалась и, повидимому, наслаждалась впечатлѣніемъ, производимымъ ею на маэстро; а увидя свое отраженіе въ зеркалѣ вдали, она нашла даже, что этоть оригинальный туалетъ нисколько не портитъ ея.

– Гдѣ мнѣ устроиться? Сѣсть или стоять?

Маэстро съ трудомъ могъ говорить; его сдавленный голосъ звучалъ хрипло. Она можетъ устроиться, какъ желаетъ… И она усѣлась въ креслѣ, въ такой позѣ, которая казалась ей въ высшей степени изящною – подперла одну щеку рукою и скрестила ноги, точно въ своей уборной, въ театрѣ; а изъ подъ юбки высунулась нога въ розовомъ, вышитомъ чулкѣ, въ той шелковой оболочкѣ, которая напоминала художнику другую, обожаемую ножку.

Это была она! Передъ нимъ была живая Хосефина, отъ которой исходилъ знакомый запахъ чуднаго тѣла.

Инстинктъ и привычка заставили его взяться за палитру и кисти, чтобы набросать контуры этой фигуры. О, рука старика, негибкая и дрожащая!.. Куда дѣвалась легкость его кисти, вѣрный глазъ, его поразительный талантъ? Неужели онъ, правда, писалъ прежде? Неужели онъ былъ дѣйствительно художникомъ Реновалесомъ?.. Онъ забылъ сразу все. Черепъ его казался пустымъ, рука парализованною, бѣлое полотно внушало ужасъ чегото невѣдомаго… Онъ не умѣлъ работать, не могъ работать. Всѣ его усилія были тщетны. Мысли его притупились. Можетъ-быть… въ другой разъ. Теперь у него стучало въ вискахъ, лицо было блѣдно, а уши такъ красны, точно изъ нихъ сейчасъ хлынетъ кровь. Языкъ изсохъ отъ страшной жажды.