Николай Гарин-Михайловский - Картинки Волыни

В сущности, шляхтич мой никто иной, как фактор, ставший с 63 года в положение еврея в крае. Для систематического труда, который удовлетворял бы потребностям, нет средств, нет кредита, нет прав. В силу этого, ни сельское хозяйство, ни служба не могут быть источником жизни.

Источник жизни случайный: сегодня он извозчик; завтра выгодно купит, выгодно продаст. И всегда он зорко следит за случаем, – «счастьем», и в погоне за этим «счастьем» некогда разбирать средства.

Здесь необходимы мирные отношения со всеми властями: и с паном, и с «подпаном»; нужна известная суровость, чтоб у другого вырвать кусок изо рта, сделать это последнее усилие, которое-де, всё равно, кто-нибудь да сделает. И при всём этом потребность натуры – чувствовать около себя хоть иллюзию добра, правды. Если, наконец, к этому прибавить крайнюю путаницу понятий о том, что такое правда, добро, то сумбур и проза такой жизни станут вполне ясными.

Владек возит мирового посредника, станового, возит всякий народ, так или иначе имеющего соприкосновение с местной жизнью, – возит, разговаривает с ними, сам сообщает и выслушивает.

Выслушивает и, зная вся и всё, заботится с возможно меньшими затратами получить тот кусок хлеба, который нужен ему и его семье.

Поворачиваясь с козел, он продолжает какой-то рассказ:

– Ну, – говорит становой, – я буду бить мужика – не смотри.

Владек пожимает с еврейской манерой плечами.

– Что ж, я ему помешать не могу? Хочет бить – побьёт, а заступлюсь, меня уж не возьмёт.

Владек начинает новый рассказ:

– Ну, Владек, хочешь меня в соседи к себе? – спрашивает мировой посредник.

Владек всегда в отлучке, у него фруктовый сад, соседство посредника – гарантия для его сада, и Владек все силы напрягает помочь посреднику в его стремлении купить новый дом соседа.

Посредник любит продавать дорого, но покупать дёшево.

Всякий человек что-нибудь да любит, и угадать, что именно любит нужный человек, и, угадав, угодить – всё для Владека.

С печальной добросовестностью выжидает он плохого момента в жизни своего соседа, и обоюдными усилиями его и мирового посредника дело сделано.

Владек стегает лошадь и опять, пожимая плечами, кончает рассказ неопределённо:

– Прислал мне два фунта чаю.

Он делает гримасу и поднимает плечо.

Мы едем полями. Тучки набегают. Точно шерсть какого-то седого зверя, волнуется, куда глаз только хватает, вплоть до самого леса, – высокая рожь и сердится, сверкая своей щетиной, на ветер, который гуляет по ней.

А там, далеко, далеко уж вытянулся целый ряд высоких тополей над селом: прижались к ним белые; хатки и точно и они слушают, что говорит мне словоохотливый Владек:

– Я с пятнадцати лет всё вот так, вот как ветром меня колышет: так, так, – а всё вот держусь как-нибудь с самого 63 года… теперь вспомнишь, так страшно станет, а тогда, не приведи Господи: сегодня польское войско, а завтра опять русское. Помню вот как сегодня: только что мы выехали под жито парить в два плуга: брат, я, работник и ещё мальчик, – мы-то с мальчиком погоняльщики, а они – плугатари, как вдруг из лесу поляки верхами. Непременно, если увидят, вербовать станут. Работник говорит: «что ж, я пойду», а старший брат под плуг залез и закидали мы его свитками.

– А работник хохол был?

– Поляк.

– А хохлы были в польском войске?

– Были… им, как война началась, объявили, что где от деревни хоть один человек будет, той деревне вся панская земля навечно отойдёт. Один, два, а уж поэтому шли… Хоть там, конечно, и не надеялись, а всё-таки такое бы дело вышло, что, значит, польское войско взяло бы верх… ну и посылали.

– Что ж, ловило их русское войско?

– Где ловили? Поймают, – скажет силой увели, а уж после войны, так уж мужикам такая вера пошла: на кого укажет, тот и виноват, а на него укажи: наговор по злобе, значит. Мужик хитрый, як чёрт. Он сам про себя присказку говорит, откуда он, значит, вышел. Слыхали, верно?

Я слыхал, но сказал, что не слыхал: мне интересен был рассказ в передаче Владека.

Владек усмехнулся.

– Это шла будто свинья. Ну и вырыла там ямку. Летела ворона, увидала ямку и яйцо снесла. Шёл чёрт, видит, что такое? Свинячья ямка и воронье яйцо: сел и высидел мужика. И вышел мужик глупый, как ворона, хитрый, как чёрт, и прямой, как свинья. Бо свинья как бежит, та и бежит: прямо, да прямо, а мужик себе знает свою землю, он себе одну думку и держит.

– Ну так что ж, показались поляки из леса?

– Да… подъехали: «хлопцы, кто хочет за нами?» Работник сейчас «я», говорит. – «О-то молодец». Дали ему сейчас саблю, лошадь. Сел и готов. «А где же у вас ещё работник?» спрашивают. – «На деревню ушёл». – «Ну, а ты что ж не идёшь?» Это меня спрашивают. Я говорю: «какой же я вам воин, когда мне всего пятнадцать лет». – «Ничего». – «Нет, – говорю, – господа, так нельзя, – это уж неволя выходит». А у самого так и похолонуло всё. Им тоже, конечно, неволить не приходится, меня возьмут, слух пойдёт, – отстали, с тем и уехали. А на другой день как раз русские. И меня взяли, и брата. Охотно шли все – тут уж, по крайней мере, живой останешься и после не повесят. Потом в солдаты я попал на Кавказ. Кончил службу, приехал домой: никого нет, – родители померли без меня; брат только двоюродный остался и тот калека. Колотится, сердечный, двое детей, ни угла, ничего… Подумал я, подумал и отдал ему, значит, дом отцовский и землю – четыре морга, живи: уж хоть Бог тебя: обидел, чтоб от брата не было обиды. Тут сперва у одних стариков поселился: дочка у них молоденькая была, – увидели они, что по вкусу мне пришлась, надеялись, что женюсь, ну и сперва и так, и сяк, и хороший, и всё там, а уж как увидели, что я на попятный, ну и прогнали.