Николай Гарин-Михайловский - Картинки Волыни

– Помилосердствуйте!

Но солдат ещё более вошёл в роль и, учащая удары, гремел на всю дорогу:

– Вставать, меррзавец!!

Кричал он и бил до тех пор, пока длинная фигура хохла не встала на свои пьяные ноги, и я с удивлением узнал в ней своего проводника, уже успевшего напиться.

Старый солдат услужливо помогал ему, удовлетворённо, добродушно повторяя, пока тот вставал:

– Встаёт, скотина.

Хохол, встав, качаясь, начал было всматриваться в того, кто ему приказывал. Но психология отца-командира старому солдату была, очевидно, знакома до тонкости: жертве не надо дать время опомниться. И потому, приняв опять решительный вид, солдат повелительно крикнул:

– Ну, марш, мерзавец, марш! Ну?! Палок!!

Хохол, только что принявшийся было что-то соображать, только махнул рукой и, заплетаясь, пошёл прочь.

А солдат кричал вдогонку:

– Марш, марш!!

И хохол, низко опустив голову, маршировал дальше.

С ним маршировала вся его глубокая философия о народах, весь его инженерный гений, а плесень времён молодецки, когда хохол останавливался в раздумье, не довольно ли ему маршировать, встрёпанно выкрикивал ему вдогонку:

– Пшёл, пшёл!!

И изредка, как треск бича:

– Палок!!

Я возвращаюсь на ночлег.

Солнце село и запад весь залит прозрачным красным заревом. Редкие сосны на далёком горизонте замерли в нём очарованные, неподвижные, в нежном узоре волшебной фантазии. А там вверху, в зеленовато-золотистом небе повис тонким следом прозрачно-бледного серебра молодой месяц. Что за чудный вид, и будит он что-то былое, и так отчётливо звенит в ушах какой-то мотив, – звенит там, в потухающем небе, в далёких соснах…

А вот и одинокая корчма, в окне мелькнула Сара, я слышу уж её весёлый голос, её «кар». Я смотрю в последний раз на огни чудного заката, вспоминаю безумную с её ребёнком, солдата, старого хохла…

Мой возница Владек – небольшой человечек, жёлтый блондин, с тонкой бородой, которая перегнулась, и видна его худая, высохшая, в мелких морщинках, загорелая шея. С виду ему можно дать минутами тридцать, сорок и пятьдесят лет. В действительности ему было больше. Плоские глаза без формы, просто две дырочки смотрят на нас с выражением умной дворовой собаки из тех, которых крестьяне, заметив их смышлёность, приучают к охоте.

По национальности он поляк, по религии католик, по положению бедный шляхтич, который, после разных мытарств, сколотил себе пару лошадей, дом с комнатами для дачи, имеет полтора морга земли и несомненно не всегда имеет необходимое. Но шляхетский «noblesse oblige» вынуждает, и он тянется, – тянется семья, хотя и ни в чему-нибудь особенному, к чему не имел бы права тянуться даже крестьянин, – чай, мясо, более тонкая одежда, установленное этикетом обхождение: «все так», а это, как известно, закон, самый суровый из всех.

Требовательнее всех к исполнению этого этикета крестьяне. Если пан, так он и должен быть паном. Подпан (чиновник) опять: имеет своё положение. Шляхта – третье сословие; немцы-колонисты – четвёртое; евреи – пятое.

Может быть хороший «жид», хороший немец, хороший шляхтич, хороший пан. Исключение составляет только «подпан» – он не может быть хорошим, потому что собственно идеал «подпана» – неподкупность, но здесь в неё не верят. Они и названы «подпанами» вследствие того, что исполняют беспрекословно волю панов.

И вот мой шляхтич тоже все силы употребляет, чтобы быть хорошим шляхтичем. А хороший шляхтич должен быть добрым католиком, должен уметь добыть копейку, должен уметь сказать своё слово на разные современные вопросы. Вопрос добывания копейки очень трудный для шляхтича, не определённый, не обеспеченный и осложнённый тем, что католик здесь, как известно, лишён некоторых существенных прав. Так, между прочим, он не имеет права служить в правительственных учреждениях, на железных дорогах. Уже этим одним он обрекается на жизнь не на готовом. Он, как и еврей, всегда должен ловить момент, всегда искусно, всегда вовремя, всегда с новым своеобразным приёмом, обусловленным конкуренцией. Но у евреев многовековой опыт, а эти только начинают свою работу.

Слышишь:

– Нет, жид это действительно зло, и мы, русские, погибли, если дадим ему волю.

Или:

– Нет, поляка надо прижать, иначе съедят они нас.

Я не больше других имею шансы пробить брешь в стене современных понятий общества и интересует меня здесь чисто художественная сторона. В лице моего шляхтича передо мной встаёт прообраз того еврея, которого впервые коснулась рука исторической неумолимой судьбы, Это растерянность ребёнка, потерявшего своих родителей, это состояние семьи, которую пришёл описывать неумолимый кредитор. Надо приспособляться к новой жизни.