Николай Гарин-Михайловский - Картинки Волыни

– От чего, пан: може ты и пан, може и… ось чего: уж когда ты тут, то покажи мне план… покажи мне, куда девалась моя десятина… Стой, в плану всё как есть прописано… прямо у столба Андрей Остарчук… О! я план добре знаю… О! и давай его сюда… и ходыли до писаря, нехай сбирае, собачий сын, громаду!

Объяснял я, объяснял, что у меня ничего подобного нет; слушал, слушал солдат и говорит:

– Слухай, пан! Ты може думаешь, что я сутяга? Вот тебе крест, що только правды ищу…

Косноязычный не на шутку испугался за приятеля. Ковыляя, он решительно подошёл к нему, дёрнул его за рукав и, когда тот обернулся на него, энергично махнул рукой и сделал соответствующую рожу: дескать – «брось, дурак».

– Ну, ось що, – быстро поворачивается ко мне солдат, – только покажи, вот тебе святой крест, что и словом не обмолвлюсь.

– Да нет же у меня.

– Нет? – с горечью переспросил он и опускает голову.

Через мгновение он торжествующе поворачивается к приятелю:

– Бачишь?!

Тот только кивает головой.

– Бачишь?! Загнув ему сразу таку закорюку, що як рак на мелю выполз.

Косноязычный только с наслаждением сверкает своими белками. Солдат садится рядом с ним и по временам, точно просыпаясь, спрашивает:

– Загнув?

Я дать двадцать копеек солдату, дал косноязычному двадцать. Приятели остались очень довольны, и солдат с убеждением проговорил:

– Ото пан! Бог ему даст панство над панами.

Но косноязычный, боясь за приятеля, только махнул ему рукой. Презренный металл внёс дружбу в наши отношения, даже содержатели корчмы, муж и жена, оживились. Вынесли стол мне на улицу и тут под окном, на большой дороге, в тени я сижу, пью чай и наблюдаю.

Слышу голос солдата; он кричит своему приятелю, что «тый пан от самого Бога пришев». Философ корчит ему, вероятно, при этом соответствующую физиономию.

Подошло несколько хохлов, рабочих с фабрики. Это уже не шик крестьянина-хохла. Завязался между ними разговор, зашла речь о том, как разжился содержатель фабрики и сколько именно нажил, и хохлы не по обычаю горячатся и очень точно подсчитывают доходы арендатора. Зависть, неудовлетворение, огорчение на всех лицах.

Только из окна несутся счастливые возгласы приятелей: солдата и косноязычного.

Выскочил какой-то хохол из задних дверей корчмы, споткнулся и, упав, так и остался на улице. Поднял было голову, затянул что-то жалобное, но потребность покоя взяла верх. Я слышу уже его храп. Идут прохожие крестьяне, каждый смотрит и обязательно проговорит: «спит себе».

Подошла женщина с ребёнком и заговорила на польском языке какую-то ерунду. Глаза чёрные, смотрят строго куда-то в вечность, золотистые волосы и следы редкой красоты. Это безумная, кто-то сделал её матерью и носит она своего несчастного ребёнка.

– Из Польши привёз её сюда муж, сам умер, а она ходит, – меланхолично объясняет мне хозяйка.

Безумная что-то говорила, слышны. олова: «али так можно», «каждый хлопец шкоду робит», «пан Бог видит».

Я дал ей денег, она взяла, кивнула головой и грустно проговорила:

– Пан добры… мало добрых… много шкоды… каждый шкоду робит… али так можно… пан Бог видит…

Прелестные выразительные глаза, убитая мысль в них, бездна мрака и тоски. Этот маленький ребёнок, прелестный и тихий, внимательно смотрит и приник к груди матери…

На противоположной стороне от меня стоит какая-то старая баба: облокотилась и смотрит на корчму, как голодная собака смотрит – не бросят ли чего.

– Что она? – спрашиваю я.

– Мужа караулит – солдата того старого: буйный во хмелю, вот она и стережёт.

– А подойти не смеет?

– Забьёт, даром, что полтора вершка весь.

В это время показался в дверях солдат.

– Вишь напился, – проговорил он, важно подходя к спавшему на дороге хохлу. – Э-ге-ге! Вот так назюзюкался!

Солдат, подойдя, стоял, покачиваясь, над спавшим и говорил:

– Ты как же, голубчик, напився? Кто же теперь за тебя отвечать будет? А?! Исправник будет ехать, подумает, что это за свинья лежит?! А?!

Солдат заговорил по-русски:

– Ах, ты, мерзавец?! Как же ты смеешь! Палок!! Бей!! Раз… раз! – И солдат изо всей силы стал отсчитывать рукой удары по спине пьяному. Эта цвель времён вдохновилась и вошла так в роль, что ему позавидовал бы любой отец-командир.

Старый пьяный хохол подумал, вероятно, что возвратилось доброе старое время. С хохлацкой покорностью, – возвратилось, так возвратилось, – он, вспомнив вдруг нужное в таких случаях слово, завопил беспомощно: