Николай Гарин-Михайловский: Картинки Волыни

– Богатый?

– Как же не богатый. Сколько земли на одну душу. Один он, как перст, старый, лет шестидесяти уж.

– Хозяйства не ведёт?

– Целесенький год таскают деньги, сколько немцев, сколько нас, жидов сколько, оси и поляки тут… всё ему, ему…

О немцах заговорили:

– Весь грунт (землю) скупают немцы… Умный народ, богатый народ, приятный народ… даже «свычливый». Здесь на моей памяти болота были ещё, да лес, а они какое поле устроили, хлеб какой. В десять раз умнее мужика и слова худого от них никому нет. Со всяким разговаривают, совет дадут, а бедному и помогают. Немец одно слово: маты с батькой не надо. С немцами хоть до смерти и то жить можно… «обычливый» народ, разумный народ, он тебе своего не даст, а и твоего ему не нужно, а в каждом деле совет да помощь.

– А поляки?

– Та що ж поляки? Хороший человек везде хороший, а як дурный, то никому его не треба… Хороший народ… Гордый народ, пышный народ… тильки виру поляк мае таку, що вона его кортыть донимать чоловика…

Хохол подумал.

– Одно слово великолепный народ…

– Это поляки?

– Та хто ж, як не воны…

Молчим и оба смотрим на прекрасные поля.

– Ото всё с третьей части, всё пану.

– Добрый пан?

– Когда добрый, а когда и не добрый. Поважаешь ему, то добрый, а чуть тронешь что в лесе или, оборони Бог, в саду, то лучше и не родиться. Мы вчера всё глядели, да думали, что его садом выйдет линия… вот-то штука б була. Смеялись; что он разорвётся от злости. Злой, як в сердце войде, а як в добром «гомору», то приветливый и слово каже… Що к осени наволокут ему… то немцы, тут опять мы, тут жиды, тут поляки потянутся… А един, як перст Божий.

Мне рисуется красивая, спрятанная в зелени усадьба старого пана, большое окно, которое одно выглядывает из-за деревьев; рисуется корчма и робко выглядывающий из её дверей её долгополый владелец. Один властной рукой берёт свою львиную долю, другой робко протягивает руку к крохам; один спит на деньгах и в деньгах, другой счастлив, если к шабашу заработал фаршированную щуку; одному почёт, уважение, подобострастный поклон, другому – презрение и ненависть…

Переход реки Случ по указаниям старого хохла оказался идеально хорошим и я дал ему три рубля награды. Тут же у пересечения Случа корчма на большой дороге; я заехал туда поесть. Корчму держит поляк. Поляки имеют право торговать водкой и постепенно заменяют здесь евреев. Короткая вывеска «колбасы». Полдень, прохладно, потому что вчера был град, большие круглые облака съёжились в небе и холодно, безучастно смотрят на землю. В кабаке два забулдыги и оба под хмельком. Босой солдат времён Николая I, маленький, старенький, с закисшими глазами, с седой щетиной на лице, в белой рубахе и штанах; другой какой-то косноязычный увалень, с круглыми глазами, ест хлеб, держа его в своей увечной руке и из обросшей физиономии только два больших глаза с большими белками сверкают и неопределённо, беззаботно смотрят, пока хозяин их слушает болтовню солдата, да ест свой хлеб. Солдат раздражён и при моём появлении раздражение его усиливается. Его приятель, с громадным куском хлеба во рту, смотрит на него и толкает его под бока, кивая на меня.

– А мне что? Я хиба ж що кажу?! – говорит солдат – кажу що босый, бо це тильки и заслужив от Бога. Отесенько що е, то и е, а больше нема ничо?го… Ничо?го нема! Ну, извиныть… Що заслужив, то всё туточки…

Солдат стоял уже передо мной и бил себя энергично в грудь.

– Чего же я кажу? Ну пан, та може и я пан?! Що я босой? Та матерь всех нас босых на ций свит выпускае… Ну, служил билому царю, служил, ну…

Хозяйка полька какая-то, не то озабоченная, не то растерянная, толкает старика и говорит:

– Ну, чего там пристал ещё к пану?

– Пани?! – кричит солдат и ежом становится перед ней в позицию.

Пани равнодушно, не обращая внимания, автоматично проходит мимо. Муж её, такой же растерянный, блондин; длинный, с громадными кистями рук, тоже как-то мотался, ничего не соображая. Солдат опять подсел к приятелю, тот мычит, ест хлеб и по временам самым плутоватым образом усмехается. Солдат энергично шепчет ему что-то, но он только скептически благодушно мотает головой.

– А я тебе кажу.

– Ну? – таинственно в блаженном восторге сверкает своими глазами увалень.

– Только б моя воля, – угрюмо настойчиво шепчет солдат. – О!

Лукавые, весёлые, осмысленные глаза увальня, удовлетворённая физиономия. Что Диоген и Сократ перед этим косноязычным и сухоруким философом-хохлом? Узнав, что я инженер, солдат обратился ко мне с следующей просьбой: