Уильям Йейтс - На королевском пороге

Я был сейчас
В высоком доме на холме Альвина
Со мною – Финн и Осгар. Щекотал
Мне ноздри запах жареного мяса.
И вдруг – мой сон унес меня к ручью,
Где Грания лосося потрошила…

Заплакать можно, слыша этот бред,
Голодный сон про жареное мясо.
А всё зачем? – Рассказ о журавле,
Что голодом себя морил, пугаясь
Своей же тени в лунной зыби вод,
Не так причудлив и не так нелеп,
Как это заблужденье.

Заблужденье?
Нет, это истина. Как в лунном свете,
Я вижу, изменилось все вокруг;
Плоть, ослабев, не сдерживает больше
Полета мысли, что стремится в мир
Снов и фантазий. Показалось даже,
Что мне знакомы ваши голоса
И даже лица, – но слова настолько
Противоречат им, что я не знаю:
Кто это упрекать пришел меня?

Я старший ученик твой, Шонахан,
Которого учил и наставлял ты
Так долго, что на Сретенье однажды
Сказал мне, будто я уже постиг
Едва ль не все, что нужно знать поэту.

Нет, это кто-то из толпы придворных,
Роившихся вокруг меня с рассвета.
Я заморочен снами – но не сдамся.
На Сретенье, сейчас припоминаю,
Я спрашивал ученика, за что
Поэзия столь чтима; мне хотелось,
Чтоб у него всегда был наготове
Ответ для диких, варварских племен
И тамошних царей. Ну, повтори:
Что он ответил мне?

Я отвечал:
Поэт рисует образы Эдема
И над младенческой кроваткой мира
Их вешает, чтоб дети возрастали
Для радости и счастья. Но зачем
Я должен здесь стоять, твердя зады,
Когда ты губишь сам себя, Учитель?

Я начинаю узнавать твой голос.
Скажи еще, когда умрет искусство,
Что будет с миром?

Коль оно умрет,
Мир без искусства станет, словно мать,
Что, глядя на уродливого зайца,
Родит ребенка с заячьей губой.

И я тебя еще потом спросил
(Припомни, коли ты есть ты), как должно
Хранить поэзию, – и ты сравнил
Ее с ценнейшими из всех вещей,
Какими Небо одарило Землю.

Я отвечал, как ты меня учил:
Ее хранить должны мы беззаветно,
Как племя Даны бережет свои
Четыре клада, как король Грааля –
Святую Чашу, как Единорог –
Волшебный камень у себя во лбу, –
Чтоб кровь свою пролить без колебанья,
Как сладкое вино… А, понимаю!
Меня ты хочешь устыдить сейчас
Моими же словами. Но, Учитель,
Речь только о Совете Королевском:
Как может этакий пустяк затронуть
Достоинство поэзии?

В тот раз,
На Сретенье, поэзию отнес ты
К тем уязвимым Божьим чудесам,
Что не выносят унижений.

Верно.
Что я скажу? В тот раз он называл
Двор отраженьем мира, самым первым
Его пригожим детищем, и, значит,
Всё то, что делается при Дворе
Тотчас же проникает в мир – благое,
Как и дурное. Как ему ответить?
Какой нелживый довод подыскать?

Скажи, что музыка его нужна
Всем любящим ее.

Я и тружусь
Для них – тех, что вот-вот должны родиться
И, внемля няньке, голос обрести –
Чтоб даже гнев звучал как звуки арфы.
Но где им взять величье, если я
Не приготовил золотую зыбку?

Зачем меня увел ты от родных,
От пастбища отцовского и поля?
Зачем мне в уши музыку вложил?
Куда пойду я, дважды обездолен –
В невыносимый крик и шум мирской?
Я брошу наземь и трубу, и арфу.
Зачем играть и петь с разбитым сердцем,
Учительской не слыша похвалы?

Чего еще ты от поэтов ждал,
Как не печали? Замолчи и слушай.
Суровые ступени эти – школа,
В которой буду я тебя учить.
Запомни: даже на руинах мира
Поэзия пребудет петь, ликуя;
Она – как расточающая длань,
Как треснувший стручок, как радость жертвы
В святом огне, как Божий смех во мгле.
Но смех умолк в ушах… Мне одиноко,
И слезы жгут…

Не умирай, Учитель!

Молчи, не беспокой его напрасно
Словами жалкими. Одно осталось –
Пойти и поклониться королю,
Что он вернул отобранное право.
Пойдем, дружок, со мной. И будь, что будет.