Александр Дюма - Сальватор

И было от чего вздрогнуть.

Тюремный кузнец прошел со своим тяжелым инструментом сзади каждого приговоренного и страшным ударом этой кувалды вогнал по заклепке в отверстия треугольного ошейника, что заставило всех каторжников в ужасе резко наклонить голову вперед.

Когда эта операция была произведена с первой группой приговоренных к каторге, свистком была вызвана другая группа, затем третья и так далее. Всего ошейники были надеты на триста человек.

Когда все триста каторжников оказались собранными во дворе, их заковали в цепи. Цепь была прикована к ошейнику одного, проходила через его пояс и шла к поясу следующего, чтобы пройти через его ошейник. И так до самого конца колонны все были связаны одной горизонтальной цепью.

Но это было не самое гнусное зрелище. Весь ужас и, если можно так выразиться, вся живописность его заключались в том, как себя держали его участники.

Вроде бы они были собратьями по преступлениям, вроде бы являлись товарищами по несчастью. Но, хотя и скованные одной цепью и обреченные, судя по всему, всю жизнь провести вместе, каторжники вдруг стали чужими друг другу, перестали узнавать друг друга. Они стали презирать друг друга.

Среди них двое из наших знакомцев (Этеокл и Полиниций) являли собой печальный образец дружбы, разрушившейся в момент общего горя и решающего испытания. Мы имеем в виду Папильона и Карманьоля, которых сковала между собой, безусловно, рука Провидения.

Папильон начал оскорблять Карманьоля, а Карманьоль ругаться на Папильона. Вы можете в это поверить? И причиной столь грубого выражения антагонизма стала одна широта мест их рождения.

Южанин из Марселя начал всячески поносить южанина из Бордо. А тот обозвал своего бывшего товарища «Ронским Ртом», то есть именем департамента Буш-дю-Рон.

Присутствовавшие при этом «Стальная Жила» и «Длинный Овес» также являли собой печальное зрелище двух образованных цепью близнецов. «Длинный Овес» обозвал «Стальную Жилу» солдафоном, а «Стальная Жила» назвал «Длинного Овса» иезуитом.

Стоя в полутьме маленькой двери, почти в хвосте колонны, по-рафаэлевски красивый ангел Габриэль, поникнув головой, и, словно обмякнув в объятиях преданного своего друга Жибасье, всем своим видом кающегося грешника вызывал сострадание у зрителей.

Что же касается опытного в этих делах и скептически настроенного Жибасье, то он казался отцом всей этой банды, душой этой живой цепочки.

Несомненно, что нервы его были ужасно напряжены оттого, что именно на него были устремлены глаза всех присутствовавших во дворе. Но он, казалось, не замечал этого любопытства толпы. Скорее даже он ее явно презирал.

Лицо его было безмятежно, глаза спокойны, на губах играла полуулыбка. Он, казалось, был погружен в сладостные мечты, в какое-то оцепенение, навеянное одновременно сожалением и надеждой.

И действительно, разве он не оставлял горькие воспоминания? Разве не был он обожаем в двадцати обществах, которые оспаривали друг у друга честь иметь его в качестве председателя? Разве не дрались за него самые утонченные женщины столицы? И разве не было в тот день небо хмурым в знак траура по отъезду этого любимого им сына?

Все остальные члены этой банды, не имея, естественно, столь сладостных воспоминаний, были совершенно далеки от того, чтобы оставаться столь же спокойными, как он.

Совсем наоборот. Сразу же после того, как болты были заклепаны, над каторжниками поднялись, словно голоса бури, тысячи диких криков всех тонов и оттенков. Двести глоток начали выводить свою адскую симфонию, к которой стали примешиваться крики понукания, свистки, рев животных, ругань и оскорбления.

Вдруг по сигналу одно из членов этой банды, словно по мановению волшебной палочки, наступила абсолютная тишина. И послышалась приличествующая случаю песня на чистом воровском наречии. Песня, которой каждый заключенный стал аккомпанировать, потрясая своими кандалами, что производило самое мрачное действие на всех, кто ее слышал. Можно было подумать, что начался концерт призраков.

Церемония была в полном разгаре, когда во дворе появился новый персонаж. Его появление привело толпу в изумление, и все почтительно склонили головы перед вновь прибывшим.

Это был аббат Доминик.

Он грустно посмотрел на живую цепь и, подняв глаза к небу, казалось, попросил Господа быть милостивым к этим несчастным людям.

Затем он приблизился к капитану, командовавшему этой цепью.