Вилен Визильтер - Телевидение. Закадровые нескладушки

Начало печально известных событий 1993 года пришлось на воскресенье. Я случайно оказался на Шаболовке. Монтировал очередную свою программу «Бизнес и политика» А тут такая политика разгулялась, что уже и не до бизнеса. Когда в 19 часов отключилось Останкино, я дозвонился до директора телеканала «Россия» Сергея Подгорбунского. Вопрос «Кто виноват?» уже не стоял. Стоял вопрос «Что делать?». Сергей Александрович посоветовал мне срочно связаться с моим коллегой режиссером Виктором Крюковым и срочно готовить студию к эфиру. Шаболовку я знал хорошо. Как-никак к тому времени я там проработал почти 30 лет. Нашел Крюкова, и мы с ним решили не связываться с большими и известными студиями и выбрали для эфира сравнительно маленькую, мало кому известную 25-ю студию. Связались с инженерами. Ими командовал мой давний друг и соратник главный инженер канала Вадим Лезников. Мы с ним были знакомы еще с Алма-Аты. Когда люди понимают друг друга с полуслова, дело идет быстро. К 20.00 студия была готова, и мы начали вещание. Насколько мне помнится, началось вещание с обращения Лужкова к москвичам. После погрома в Останкино резко встал вопрос о безопасности. Проходную нашу охраняли два милиционера. Все… Разбушевавшимся массам, которые митинговали на площади Ленина, гораздо ближе была Шаболовка. И если бы они ринулись в этом направлении, от нас бы только мокрое место осталось. Подгорбунский предложил нам дать дезинформацию, как будто мы ведем эфир из резервной студии. Но откуда? Я ничего лучшего не придумал, как назвать Софрино. Просто потому, что я там живу. И там действительно стоит вышка. В советские времена на ней были установлены мощные глушители, которые заглушали вражьи голоса. На том и остановились. Думать и размышлять было некогда. И один из ведущих, Сергей Торчинский, все время повторял как попугай. Это врезалось в память на всю жизнь: «Здравствуйте. Я Торчинский. Мы ведем наш эфир из резервной студии в Софрино». Сначала к нам приезжали люди по наводке из Ямского Поля. А потом народ повалил со всех концов Москвы. А вот погромщики, к счастью, так и не догадались. Лишь к двум часам ночи к нам пришли ребята из какого-то ЧОПа с тремя канадскими винчестерами. Вот, собственно, и вся охрана. Работы у нас с Крюковым было по горло: связь с Сергеем Подгорбунским и его заместителем Альбертом Приходько, беспрерывные звонки с проходной, надо было встречать людей и провожать их в студию, коммутация с телеканалом CNN. У них камера стояла на крыше дома, прямо напротив Белого дома. Мы с Крюковым поочередно отвлекались от пульта на 5–10 минут, только чтобы выпить очередную порцию крепкого кофе. Но усталости не замечали. Все были на таком взводе, события так стремительно развивались, что было не до жиру. Не заметили, как пролетела ночь и занялось хмурое утро, и начался штурм…

Это была самая длинная в моей долгой телевизионной жизни телепрограмма. Я сел за пульт в 19.00 в воскресенье и встал из-за него в 20.00 в понедельник. 25 часов прямого эфира. Впору записывать в Книгу рекордов Гиннесса. Но тогда об этом никто не думал. Идти я уже не мог, и меня отвезли домой на машине. Всех героев этого эфира наградили, выдали премию в размере месячного оклада. А оклада этого хватало на неделю, и то только на еду. Деньги так стремительно обесценивались, что зарплата не успевала за инфляцией. Хорошо, банк Гусинского выдал денежную награду всем участникам этого телесопротивления в размере 1 миллиона рублей. Вот так на очень короткое время я стал миллионером. Деньги в конверте нам выдавали на торжественном собрании в Доме журналиста. Мы с моим другом, режиссером и тоже «миллионером» Николаем Темновым, спустились в бар и там уже отвели душеньку. Крепко отвели.

Я, как и многие мои сверстники тех романтических шестидесятых прошлого столетия, писал стихи. Да и как было не писать, если поэты собирали стадионы. Именно тогда соревновались в популярности физики и лирики. В Политехническом и Комаудитории МГУ на поэтических вечерах любители поэзии буквально срывали двери с петель. Но в отличие от моих сверстников-графоманов, я не насиловал музу поэзии. Да, собственно говоря, она редко баловала меня своим присутствием. А если и появлялась, то ненадолго. И в эти редкие явления строчки появлялись неизвестно откуда. Они просто фиксировали состояние души, вернее, состояние душевного неравновесия. Я никогда не пытался их публиковать или кому-то читать. Это было мое, глубоко личное, как сокровенные мысли в дневнике. Именно такое душевное потрясение случилось в самом конце ХХ века, под занавес, ранней осенью 1999 года. Причем произошло это совершенно неожиданно, как звездопад.