Коллектив авторов Искусство - Бергман

Лежащая на поверхности, формальная связь «Я исповедуюсь» с «Причастием» Бергмана по сходству центральных персонажей – католического и протестантского священников – вводит в некий контур координат, в которых оба режиссера предстают в своем качестве особенно наглядно. Патер Майкл – невольник чести, наперекор житейской логике смиренно чтящий данный Богу обет, принимая на себя грех преступника, который ему исповедовался («товарный знак» фильмов Хичкока – перенос вины). Пастор Эрикссон, почти брезгливо, будто по принуждению, выслушивая Йонаса, которого точит искус самоубийства, вместо утешения навязывает ему собственную исповедь, признаваясь, что возлюбил Бога, любившего более всего его самого (характерный для протестантской идеологии мотив избранничества). Он любит абстрактного Бога, а завещанная любовь к ближнему ему недоступна. В ответ на любовную страсть Марты пастор Эрикссон не стыдится признаться, что ему отвратительны ее ласки, ее забота, ее болезни, что он стремится вырваться из «лабиринта пошлости». И здесь у Бергмана возникает иронический поворот, юмористическое обыгрывание «священной агонии» Эрикссона – то, чего, в отличие от других фильмов Хичкока, недостает картине «Я исповедуюсь». Возвышенные страдания пастора травестирует «пошлый» кривой звонарь. Он делится с пастором своей простодушной философией. Физические страдания Христа, агония, длившаяся всего часа четыре, – не так уж страшны, говорит он, мне приходилось страдать и посильнее. (Эрикссон мучается кашлем, у него банальнейшая простуда – еще один иронический штрих.) Самые тяжелые минуты, продолжает звонарь, Иисус пережил в Гефсиманском саду, когда его покинули самые близкие, и потом на кресте, когда взывал к Господу, а тот молчал в ответ. «Разве не так?» – спрашивает звонарь. Лицо пастора покрывается градинами холодного пота, и он беззвучно, одними губами выдавливает: «Да».

Там, где Хичкок растерялся перед серьезностью задачи, Бергман не боится фривольности и даже богохульства. В «Лице» кухарка София, неравнодушная к плутоватому «антрепренеру магического театра», говорит ему: «Ты, Тибал, жулик. Из тебя вышел бы хороший священник». Забулдыга-актер ждет не дождется, чтобы хирургический нож, вспоров его плоть и вывалив на прозекторский стол кишки, освободил бы, как он с прорвавшимся вдруг отвращением добавляет, «так называемый дух». Физические страдания, бремя плоти – ничто по сравнению с теми страданиями, которые невидимы. Кульминационный эпизод «Лица» – представление, во время которого Антонсона «связывают» невидимыми цепями и «приковывают» к стене. Как же трудно разорвать невидимые путы! Как трудно освободиться и совершить путь к спасению… Этот духовный путь проходят многие герои Бергмана. Нередко это также и путь буквальный, путь домой, к иллюзорному райскому блаженству возвращенного на миг детства – в «Земляничной поляне», например, или в «Седьмой печати». Эти фильмы Бергмана можно было бы без натяжки отнести к жанру road movie. С элементами хоррора. И вот что любопытно: Томас Эльзессер, пересматривая «Седьмую печать», заметил, как ни страшно ему было в том признаться самому себе, – что возвращающийся из крестового похода Рыцарь в исполнении Макса фон Сюдова ближе по духу – и визуально – не персонажам «Дня гнева» Дрейера или «Процесса Жанны д’Арк» Брессона, а принцу Просперо, которого сыграл Винсент Прайс в «Маске Красной смерти» Роджера Кормана, «короля халтуры»! Но – следует добавить – восемь лет спустя после Бергмана.

1996

В июльском выпуске «Кайе дю синема» 1958 года, в статье, претенциозно озаглавленной «Бергманорама», начинающий режиссер и плодовитый критик Жан-Люк Годар писал в обычной для французской «изящной словесности» манере: «В истории кино есть пять или шесть фильмов, которые хочется оценить единственно возможным образом: Это прекраснейший фильм!.. Как морская звезда, раскрывающаяся и закрывающаяся, они умеют дарить и скрывать тайну мира, единственным хранилищем и завораживающим отражением которого они одновременно являются». Речь шла об «Улыбках летней ночи» Ингмара Бергмана.