Владимир Савич - Бульвар Ностальгия

– Да, да, входите, – отозвался на стук заведующий.

– Кирилл Романович у нас в седьмой палате летальник, – дрожащим голосом

сообщил заведующему, дежурный врач Юрий Михайлович Павловский.

Доктор Павловский работал в клинике только вторую неделю, и это был

первый летальный исход в его врачебной биографии.

– И кто? – деловым тоном поинтересовался К.Р. Икунов.

– Под-о-о-льский… Сергее-е-е-й … Ива-а-а-нович…

– А что это вы, голубчик, так дрожите? Доктору не пристало так волноваться.

– Но… у меня … это первый случай в моей…

– Вот оно, что… ну тогда другое дело… тогда нужно, – Кирилл Романович

достал из стола две рюмки и медицинскую мензурку с играющей в лучах

заходящего солнца всеми цветами радуги жидкостью.

– Нет, нет, нет, – заартачился Юрий Михайлович.

– Никаких нет! – погрозил ему пальцем зав. отделением. – И вам легче станет, и

помянем душу раба Божьего. Как его?

– Подольский.

– Ага, Серега Музыка, стало быть, – делая ударение на «А» в слове «музыка»,

тяжко вздохнул зав отделением. – Значит, нашел– таки свою гармонию.

– Почему Музыка? – недоуменно поинтересовался Ю.М. Павловский.

– Ну, Музыкой – это мы его так в шутку называли. По паспорту он, как сказали -

Сергей Иванович Подольский. Из потомственной семьи слесарей-

инструментальщиков. В своих видениях для себя он был Борис Аркадьевич

Струнов: композитор, поэт, искатель совершенной гармонии. Одним словом,

параноидальная шизофрения на почве маниакально-депрессивного психоза с

ярко выраженным раздвоением личности. Все эти процессы стали развиваться

после перенесенной в шестнадцатилетнем возрасте черепно-мозговой травмы,

которая произошла вследствие удара тяжелым предметом по пьяной лавочке, а

предмет тот был акустическая гитара. Вот такая история. Так что оформляйте,

Юрий Михайлович, свидетельство о смерти, а тело, если родственников не

отыщется, свезете в городской крематорий. Знаете, где он находится?

– Нет, – покачал головой начинающий доктор.

– Ну, да вы же у нас новенький. Вот.

Зав. отделением бросил на стол визитку. На ней четким каллиграфическим

шрифтом сообщалось: «Городской крематорий. Моцарта – 29»

Телефонный звонок взорвал тишину. Ох уж эти телефонные звонки, 50%

современных рассказов начинаются с них (интересно, с чего они будут

начинаться лет этак через сто?). Его пронзительная трель отзывалась жуткой

болью в шумевшей после вчерашнего голове. С трудом я открыл глаза и

посмотрел на часы. Светящиеся стрелки зависли где-то в середине циферблата.

Судя по молочной мути за окном и возне на кухне, часы должны были

показывать около восьми утра.

– Тебя к телефону, – крикнула с прихожей бабка, у которой я квартировал.

Пошарив рукой по тумбочке, я дотянулся до трубки и приладил её к уху.

– Але, – голосом, напоминавшим треск неисправного мопеда, сказал я. Звонил

студент– филолог Копытов, с которым мы накануне здорово погуляли.

Отголоски этой гульбы стреляли сейчас в висках и свербели в пересушенных

гландах.

– Ну как, бестолкова трещит? – не то спросил, не то констатировал Саша

Копытов. И, не дав мне ответить, выпалил:

– Есть дурные новости, чувак.

Похмельный симбиоз стыда и страха овладел мной. Состояние, я думаю,

знакомое всякому, кто, просыпаясь утром, тщетно силится собрать в целое

цветные осколки вчерашнего дня.

– Трещит, а что за новости? – я до крайности напряг шумевшую голову.

– Вчера в Нью-Йорке Джона Леннона грохнули, – сказал Копыт.

– Кто, мы?

– Ну ты, чувак, «ваще». С нарезки, что ли слетел? – присвистнул Копыт. – Я же

говорю – в Нью-Йорке, а мы с тобой вечер в «Бухенвальде» заканчивали, там

еще такая рыженькая была. Помнишь рыженькую-то? – поинтересовался А.

Копытов.

– Какую рыженькую, при чем тут рыженькая, – пытаясь уйти от неприятных

воспоминай, закипятился я. – Ты же про Леннона что-то говорил.

– Ну да Леннон, точно, а что Леннон? – спросил у меня Копытов.

– Это я у тебя должен спросить, что?

– Ах, Леннон, – спохватился звонивший, – так грохнули Леннона вчера в городе

«желтого дьявола», в этой, как её– «цитадели мракобесия». Нет больше у нас

дедушки Леннона, – и А. Копытов театрально вздохнул.

– Какое мракобесие? Какой дьявол? Что ты плетешь! – завозмущался я.

– Ну не в «мракобесии», если ты метафор не приемлешь, в Нью-Йорке его