laventadorn - Вернись и полюби меня (Come Once Again and Love Me)

Той ночью Люпин погиб. Под стенами Хогвартса, от проклятия в спину — Северус видел это незадолго до собственной смерти. Долохов, вероятнее всего; в Темных искусствах тот зашел куда дальше большинства Пожирателей, но оборотня можно убить только серебром и огнем, и даже темная магия бессильна с ним справиться... Наверное, Долохов создал у него в пищеводе серебряный слиток... но нет, если хватило способностей, то, скорее, превратил кровь в жидкое серебро — что было бы вполне в духе этого садиста. В любом случае, смерть Люпина была чудовищной. Невообразимо страшной... по сравнению с ней тот треклятый змеиный укус — все равно что любовный засос...

Северус осознал, что шевельнувшееся у него в груди странное чувство — это жалость к оборотню. Помнится, Беллатрикс вроде бы говорила — ну не совсем, конечно, говорила, в тот момент она сходила с ума от ярости, — что у Люпина с Нимфадорой был ребенок?.. Когда Северус увидел, что они оба принимают участие в битве, он решил, что с их отпрыском что-то случилось... хотя, конечно, это было бы как раз в духе той парочки — гриффиндорца и ебанутой на всю голову хаффлпаффки... С них бы сталось поставить свои идеалы превыше всего, даже будущего их мелкого отродья. Нет чтоб подхватить своего щенка под мышку да удрать куда подальше — какие же идиоты... Если Беллатрикс нашла той ночью племянницу, то Нимфадора тоже погибла, в этом Северус был уверен. Скорее всего, от проклятия Кипящей крови — для такого случая Беллатрикс бы сочла его самым подходящим... она собиралась им воспользоваться после измены Регулуса, но не смогла до него добраться — тот успел исчезнуть...

Северусу стало холодно — словно задул арктический ветер. Может, где-то в поезде дементор? Но нет, к чему ему дементор; прошлое и так всегда рядом, под тонким слоем поверхностных мыслей. Лили могла сколько угодно рассуждать о прощении, но для Северуса покой приходил только с изоляцией от эмоций. Будь он не самим собой, а кем-нибудь другим — только прирожденным легилиментом, что скользит по краешку чужих мыслей и взмывает на гребне чужих переживаний, как обломки, подхваченные приливом — тогда, возможно, он бы обошелся без окклюменции... мог бы вспомнить и почувствовать что-то, кроме злости, страха, недовольства и отвращения. Но если бы желания что-то значили, его ждало бы посмертие с видом на океан, и никаких воспоминаний о гибели, и он был бы лучшим человеком, чем когда-либо при жизни, и — хотелось бы надеяться — более счастливым.

Но даже магия не способна исполнить такие желания.

Он отложил записную книжку в сторону и отлевитировал ее назад в сундук. Защелки клацнули, закрываясь. Люпин открыл глаза, и Северус понял, что тот вовсе не засыпал — но подросток ничего не сказал, только молча смотрел в потолок. Заострившиеся черты лица, утомленный и невидящий взгляд; все это говорило о глубинной усталости, проникшей до мозга костей. Как он прожил с этим проклятием больше тридцати лет, если стал таким уже к шестнадцати?

— Люпин, — услышал Северус собственный голос, — ты слышал об Аконитовом зелье?

"Что-что?" — удивился он про себя.

Не поднимаясь с сиденья, Люпин повернул к нему голову. Серо-голубые глаза моргнули.

— О каком зелье? — вопрос прозвучал устало. — Если там содержится аконит, вряд ли оно мне подходит.

— В этом-то весь и смысл. При трансформации оно подавляет безумие, и человеческий разум сохраняет необходимый контроль.

Люпин замер в полной неподвижности, будто потерял сознание — и жизнь вместе с ним. Закрыл глаза, снова их открыл — неспешно, вдумчиво; затем приподнялся на локте и уставился на Северуса с выражением, напомнившим ему о волке — впервые за все годы их знакомства. На лице Люпина читалась настороженность, но лишь внутренним отзвуком, как будто его предостерегал инстинкт; на поверхности же, как отражение на оконном стекле, лежали человеческие эмоции — подозрительность и отчаянно-опасливая надежда.

— Ты морочишь мне голову, — только и сказал Люпин, однако в его негромком голосе прозвучало что-то, не дающее забыть о той тени волка.

— Нет. Если ты ищешь подвох — зелье экспериментальное.

О да, еще бы: его изобретут только через пятнадцать лет. Что ж, тем хуже для Дамокла Белби, тем лучше для Северуса. И для Люпина, по-видимому.

Забывчивость уже давно превратилась для него в недосягаемую роскошь. В его памяти был запечатлен каждый этап создания этого зелья — сложного и ставящего в тупик... Нет, он, конечно, любил именно такие — капризные, озадачивающие, требующие поразительной точности, поскольку одно неверное движение или неправильно отмеренная доза ингредиента означали смертельную опасность для того, кто его выпьет... или даже для самого зельевара. Как в случае с Аконитовым зельем.