Антон Бутанаев: Генокод для барона

Итак, генсеки. Все, как один, коммунисты до мозга костей. Волк не вынес бы этого. Значит, ему опять повезло. Вовремя умер. А то сидеть бы ему в лагере, да и то в лучшем случае, и не один десяток годков...

И каждый генсек все норовил сделать по своему. Может и от чистого сердца, кто знает. И "жить стало лучше, жить стало веселее"; и "кукуруза - царица полей"; и "...гм...гм...миру...мир..."; и многого другого наслушался Иван по радио и телевидению после. Сталина Иван почти не помнил, Хрущева помнил, и даже как-то любил, а при Брежневе зажил взрослой сознательной жизнью. Коммунизм все никак не строился на родине Ивана, а все больше свинство распростанялось среди сограждан. Каджый греб под себя. Чем больше, тем лучше. Как будто завтра грести уже будет нечего. Как будто если сосед нагребет больше, то это позор на всю жизнь. Как будто после нас хоть потоп. Хоть трава не расти. Какой-то мерзостью веяло от того времени. Все гребли под себя. И мужчины, и женщины. А те, кто не мог, надрывались от криков в очередях за государственным, по дешовке. А те, кто не надрывался, либо ходили в джинсе, как американские хиппии, но с деньгами и наглыми глазами, либо питались кефиром, портвейном; наряжались в дырявые, как у Арлекино, трико, писали стишки, гнусненько антисоветничали в прокуренных кухоньках, наживали гастрит и язву желудка, мастурбировали под водочку.

В детстве недоедая, к зрелости Иван растолстел. В детстве он был октябреноком, потом пионером, и именно к тому времени относится событие первого рассматривания им своего кривого кинжала. Он лежал в его вещах, старательно отчищенный четырнадцать лет тому назад добрыми людьми от бурого налета. Иван вытащил его из ножен. Удивился, как это легко. Рассмотрел. Некрасивый. Острый. Иван попробовал лезвие на листке бумаги прошло как свозь воздух. "Интересно, убивали им человека ? - подумал Иван, - Интересно, лекго ли это ?"

Но все же он отнесся к нему с должным уважением. Дворянские гены дали себя знать. Не стал резать им хлеб, открывать консервные банки, хвалиться перед друзьями и возить на пикники. Все же память об отце, во-первых. Да и уж остр очень, во-вторых. Иван спрятал его подальше в свои вещи.

Постепенно он дорос до комсомола, до партии, до партийной работы. Тоже стал воровать, как все. Попал в волчью стаю, вой, как говорится, по волчьи. Растолстел еще сильнее. Много пил. Но что-то не давало ему наслаждаться подобной жизнью в полной мере - не шло ему в пользу ворованное - машины он часто бил, деньги тратил на женщин и на вино, тратить приходилось много - был он и как Барон, и как Волк безобразен, но без той мужской красоты, которая все же отличала и Барона, и Волка. К слову сказать, Бароном Ивана никогда не называли. Барином - было дело, но Бароном - никогда.

Женщин у него было много, но детей не было, жены - тоже. И ни одного человека в жизни своей Иван так и не убил. Насильственной смертью, разумеется. Но все же кинжал он раз каким-то образом таки применил, испробовал. Как-то по пьянке, не поделив красивой шлюхи с приятелем, выхватил он с апломбом кинжал из шкафа, с намерением попугать только. Как-то немного все-же задел по неловкости лицо соперника. Залил весь ковер кровищей. Потом раскошеливался на очень дорогую тогда пластическую операцию для него, чтобы клоки кожи не свисали со щеки. Слава богу, что шрам после операции получился более-менее благородного вида - приятель им даже втайне гордился, не рассказывая, конечно, его истинного происхождения.

Примерно к тому же времени отностится его пьяная поездка в Ялту. Вещи собирала его очередная банная подруга, он безразлично ждал ее в машине. Потом самолет, денежная река из его карманов, заставляющая окружающих цепенеть, семизвездочный отель, номера с девочками, спецобслуживание. Хмельные дни полетели быстро-быстро. Прогулки по морю, тир с живыми обезьянами, бани, женщины, авто, авто, авто... Лакеи-капитаны, лакеи-милиционеры, лакеи-метр'д'отели, рабы-женщины. Лакеи-сограждани. Лакейская Ялта.

И лишь временным помутнением рассудка, или пьяной блажью, или кратковременным действием дворянских ген можно было бы объяснить поход Ивана Михалыча Баронова душным июльским вечером одна тысяча девятьсот шестьдесят девятого года по Ялтинским улицам. По тем, где бродили простолюдины, где "дикари"-путешественники спали на тротуарах и газонах на картонных каробках, где грязные хиппи пили портвейн и тут же занимались любовью, где как-то существовал и и по-своему развлекался простой советский народ, которому, как говорится, слава.