Евгений Гордеев - Возлюби ближнего

Иисус возвращался домой. Тупо смотря в окно автобуса на проносившиеся мимо лесные посадки, на зеленеющие поля. Буйство весенних красок должно было будоражить глаза, после серого афганского однообразного пейзажа. Он смотрел в окно и видел все те же горы, все тот же песок, всю туже пыль. Он никак не мог скинуть оцепенение, в которое впал в квартире Бугая. Так зачем же быть таким? Пройти ад, что бы сдохнуть в раю? А может все не так просто, как казалось оттуда, с этих гор. Где было только одно желание выйти живым, вернуться. Сколько раз он себе это представлял, свое возвращение, и вот теперь все пошло как-то наперекосяк. Автобус качнуло, и Иисуса что-то укололо в щеку. Кажется, он задремал. На груди его висела медалька, которую им выдали перед отправкой в Союз.

Он отцепил ее и прочитал надпись на оборотной стороне. " От дружественного афганского народа". Его лицо исказилось насмешливой гримасой. Оказывается, афганский народ был дружественным? А может дружественным и был только афганский народ? Тогда кто же были шурави?

Иисус открыл форточку, просунул руку с медалькой в нее. Ветер колыхал маленький металлический кругляшок. Пальцы медленно разжались, последнее упоминание о том, где он был, заскакало по нагретому солнцем асфальту, оставаясь с каждой минутой все дальше и дальше от Иисуса.

Родной дом, родные стены, родная береза, родные лица. Вы снились два года. Просыпаясь, хотелось выть, что вы там, а я здесь. Иисус вернулся. Твердой походкой вошел в свой грязный барак. Все изменилось, и в то же время все осталось по-прежнему. Те же обои, заляпанные известью. Ремонт так и не был закончен. Те же захоженные полы, до земляного цвета. Скрипучий приемник надрывался голосом Кобзона, прославляя день победы. И все та же картина на кухне, резанувшая глаза. На груде грязных и рваных тряпок лежал человек, что то-пьяно бормоча.

Внезапно человек раскрыл широко глаза, непонимающе уставился на Иисуса.

- Кто ты? - испуганно вскакивая на ноги спросил он скороговоркой. С-ы-ы-ы-н-о-о-о-ок, - плачущим надтреснутым голосом протянул человек, вернулся,- запричитал он.

Как постарел его отец, какими страшными бороздами покрылось его лицо, синие круги, и все так же пьет. Сколько лет боролся с этим Иисус, сколько клятв он выслушал о том , что больше отец ни возьмет ни капли в рот. Все впустую.

Обнимая отца, Иисус совершенно ничего не чувствовал, ни радости возвращения, ни горести того, что ничего не изменилось, на него накатила апатия, безразличие и усталость. Он слишком долго не был дома, чтобы хоть что-то понять сейчас.

- Сынуля, а я как раз, только-только из магазина, - верещал восторженно отец, - дай, думаю, возьму бутылек, праздник чай, а тут такое!

- Эх, - слезы покатились по его грязным небритым щекам быстрее, видела бы мать тебя сейчас, какого сына я воспитал, - надрывался отец, одновременно раскупоривая водку и наливая в грязные граненые стаканы.

- Ты, это, сынок, закусить-то нечем, - виновато стал оправдываться он Я, это, до пенсии-то, еще неделя, я вон у тети Клавы занял на пузырь-то, продолжал он, и почти весело закончил, - ну ведь как знал, что ты вернешься.

- Ну давай, сынуль, за возвращение, вон, хлеб бери, закусывай, больше нечем, - повторился он, и не дожидаясь Иисуса, опрокинул полный на две трети водкой стакан в ставшим наполовину беззубым рот.

Иисус, держа свой стакан, молча смотрел на плескающуюся в нем водку. Он еще ни разу в жизни не пил водку, тем более с отцом вместе. Быстрый хмель снова свалил отца ну кучу тряпья, а Иисус все сидел и смотрел, как бы примериваясь и никак не решаясь, выпить или отставить. Наконец, он решился и влил содержимое в себя. Горло обожгло, но почти не заметил этого, лишь сморщился от непривычного вкуса.

Повернувшись и взглянув в окно, увидел родную березку. Ту березку, которую однажды посадил под своим окном, с любовью выкопал ее на лесной опушке, принес к дому и посадил. Тогда учителя говорили, что каждый пионер должен посадить дерево и отчитаться за это дерево перед школьными учителями и своими товарищами. Минут пять он не отводил от нее взгляда, рассматривая уродливо опиленный ствол. Кто мог тогда предполагать, что это красивое дерево, вытянувшись, станет кому-то мешать, станет задевать своей кроной провода, и за это ей спилили крону. Станет ветвями загораживать окно. И за это ей опилили ветви. Иисус не мог знать этого, когда выкапывал молодое деревце от своих сестер и братьев. Ему тогда казалось, что он занимается очень нужным и полезным делом. Чем, как не благими намерениями мы порой прокладываем себе путь к собственным проклятиям. Он почувствовал себя деревом, по стволу которого уже карабкается кто-то с ножовкой в руке, что бы подравнять, укоротить, сделать так, как надо. Естественность присуща только дикой природе. Человек же в свою и в чужие жизни всегда вносит искусственность и театральность. Наконец, он отвел взгляд и вернулся в свою барачную кухню.