Сергей Сергель: На золотых приисках

На последнем уже не было крыши: ее растаскали на дрова летучки, т.- е. артели вольных золотоискателей. Постройки эти были совсем плохи и видом своим напоминали трех дряхлых старух, опустившихся бессильно у дороги отдохнуть; срубы сселись, обе крыши посредине вогнулись, сквозь множество щелей проникала дождевая вода и врывалось холодное дыхание ветра. Строения стояли в котловине на правом берегу речки. Чтобы выйти к ней, нужно было сначала перейти по бревнам пруд — остаток старого русла—весь наполненный черными головастиками, и пересечь заросли тальника, который местами зелеными густыми букетами наклонялся над самою водою, местами отступал от нее, очищая засыпанные желто-серою галькою косы. Кругом жилья пышно разросся малинник, a над ним, от обоих берегов Кундата, поднялись к верху широкие размашистые горы. Темно-зеленая густая щетина тайги покрыла их сверху до низу, легко устремляясь к небу бесчисленными топкими, как иглы, верхушками пихт и елей. На волнистых вершинах они вырисовываются, как воздушные зубцы величественной зеленой стены. Гигантские синие и красные колокольчики, вспыхивающие голубым и красным пламенем под потоками лучей горячего солнца, ослепительно-желтый курослеп, ромашка, ярко-оранжевые звездочки-огоньки, стыдливо прячущиеся незабудки, трепещущие от свежести и аромата ландыши, высокая и густая трава — все эти цветы и травы роскошным цветным ковром устлали тайгу и радостной, блестящею толпой подступили к самому нашему жилью, задорно выглядывая из гущи малиновка.

Пересекая чащу тайги, к нам вело несколько узеньких тропок, годных лишь для путешествия пешком или, в лучшем случае, верхом на лошади. Две из них соединяли нас с такими же одинокими и брошенными приисками, как и наш, третья — с большим работающим рудником. Кроме того, на ближайшей к нам горе поселился медведь, устроивший себе отличную постель под старым и густым кедром в какой-нибудь версте от строений. Он промял к речке особую тропу и каждую ночь ходил по ней пить воду, подымая всегда большую тревогу среди наших животных: собаки начинали заливаться отчаянным лаем, а пасущиеся около лошади голо пом неслись к строениям, гремя колокольцами и гулко стуча копытами по земле. Наконец, пятая тропа, проложенная дикими козами, вилась по самому берегу Кундата и пропадала у болотца на той стороне, где эти животные паслись каждую ночь. Под утро козлы начинали громко кричать, подманивая самок, и в ответ им тотчас поднимался лай собак, но уже гораздо более спокойный, без примеси той тревоги и того страха, который ясно слышался в их лае на медведя.

Несмотря на всю ветхость построек, жить в них было все же лучше, чем под открытым небом. Одно строение, с русскою печью и более обширное, заняли рабочие — их было немного, человек пять холостых да трое с «бабами», а во втором, разделенном досчатою перегородкой на две половины, поместились: в одной половине я с хозяином, а в другой служащий Трофим Гаврилович с женой и тремя малыми детьми. У служащего так даже окопных рам не было, и жена его ограничивалась легкими занавесками, опускавшимися на ночь.

В нашей половило было одно большое окно, выходившее на речку, перед ним длинный стол, а по обе стороны от окна, вдоль степы, были приделаны две досчатые скамьи, служившие кроватями. У третьей стены, против окна, стояли два сундука, наполненные разным хламом, больше разными книгами специального содержания, относящимися к горному и золотому делу. Три висячие полки были завалены тоже книгами и инструментами, а рядом с ними, на длинных гвоздиках, лежали свернутые трубками планы и чертежи. Наконец, на стене висела страшно фальшивившая гитара, звук которой был очень похож на звук от удара ладонью по подушке, скрипка с отбитым боком у деки и дребезжащая мандолина. Тоненькая перегородка отделяла нашу комнату от сеней с железной печкой и темного чулана с припасами. Окно нашей комнаты было обращено на север, и солнце заглядывало к нам лишь рано утром. Днем же, когда па дворе было так светло, тепло и радостно, в комнате было темновато, холодно, тоскливо, и хотелось поскорее выйти из нее на свет.

Теперь несколько слов о нашем хозяине.

Повыше среднего роста, светловолосый, с большими усами и маленькой бородкой на продолговатом лице, украшенном большим носом, с добрым застенчивым взглядом, узкогрудый и узкоплечий — он производил на всякого мягкое и приятное впечатление. Он то и дело одергивает и поправляет белую косоворотку, поглаживает волосы и приговаривает: ну, ладно, —хотя несравненно вернее было бы приговаривать что-нибудь противоположное по смыслу — ну, хотя бы — отвратительно, так как дела его всегда были в крайне плачевном состоянии. То кто-нибудь находил богатое золото в местности, которую Петр Иванович только-что бросил, как совершенно безнадежную относительно золота, то не было денег на покупку провизии, и приходилось униженно просить богатеев о ссуде муки в долг, то не было чем платить рабочим, и они начинали шуметь и гудеть. В другой раз плоты с разными товарами разбивались о камни, и товары пропадали, или солидный прииск приносил лишь убыток, потому что попадался вор служащий. Было и так, что Петр Иванович в критическую минуту заболевал тифом, и мнительный компаньон, трясясь и падая в обморок от страха заразиться, устремлялся с возможною скоростью в Россию (так зовут сибиряки Европейскую часть СССР), то... Впрочем, нет возможности перечислить все те бесчисленные напасти и беды, которые всегда и везде преследовали несчастного Петра Ивановича. Поссорившись с мачехой, Петр Иванович бросил семью, гимназию и начат вести самостоятельную жизнь, полную лишений и мытарств. Много прошло времени, пока ему удалось скопить небольшую сумму денег и с нею отправиться в Сибирь искать золото. И вот он уже семь лет ищет его, сбережения давно истрачены, ему стукнуло сорок лет, волосы от невзгод засветились серебром, на лице легли морщинки, легла тень горечи и муки. Другой па месте Негра Ивановича давно махнул бы па все рукой и успокоился бы, если не внутренне, то хоть наружно, но Петр Иванович все еще борется и барахтается, силясь победить препятствия и добиться своего. Энергии остается все меньше и меньше, из узкой груди все чаще и чаще вырываются подавляемые, непрошеные вздохи, еще недавно волновавшая его кровь мечта о богатстве становится все бледнее и бессодержательнее, и на место этой мечты начинает все яснее, ярче и мучительнее сверлить уставший мозг другая мечта — мечта об отдыхе, о покое, о какой-нибудь определенности, об уюте теплого гнездышка семьи. Чем дальше идет время, тем эта последняя мечта принимает более и более реальные формы, тогда как мечта о богатстве уходит куда-то вдаль и незаметно расплывается в ничто.