Сергей Сергель: На золотых приисках

Выпив стакан чая, вышел из комнаты на воздух. Была почти полная ночь. На западе еще светился нежный золотисто-розоватый, тихий свет, и на его фоне совершенно отчетливо выступали острые и строгие, точно зубья гигантской пилы, верхушки пихт и елей. Правее заката растянулось по горизонту тяжелое, мутно-синее облако. Широкая гора Алатага уперлась в него своею вершиною и остановила его грузный и плавный полет. А еще дальше, па другой стороне неба, из-за горы осторожно поднимается луна, разбрасывая по горам прозрачную, серебристую ткань из своих лучей. В синевато-темной глубине неба загорались и вспыхивали цветными огнями звезды. Смутная тайга хранила молчание. В ней, как и в небе, дарила тишина, и в то же время чудилось, что от нее исходит какое-то неслышное, но могучее звучание, точно тайга тихо дремлет и в дремоте глубоко и мерно дышит, выпуская из себя теплый ароматный пар, мерно, неуловимо колышет свои ветви, иглы, листья.

Около тлеющих остатков костра неподвижно стояла корова монотонно жуя жвачку. Скрывшийся в траве Гнедко то и дело позвякивал колокольцем. Сонные куры вяло поспорили из-за места.

А вот и ночная, зловещая птица начала свое угрюмое у-уканье. — Шубу — шубу! — глухо звучит ее странный и мерно повторяющийся крик среди мертвой тишины, то где-то далеко в глубине леса, то совсем близко па горе, то снова далеко и неясно. В ответ на зов самца с облитой лунным светом вершины исполинского высокого кедра раздается хрипение самки, точно давящейся чем-то непроглоченным. Но скоро эти звуки замерли. В низинах зашевелился туман.

Так прошли шесть рабочих дней.

* * *

В субботу рабочий Никита и кузнец Николай предложили мне отправиться ночью па близлежащее болотце посторожить диких козлов. Каждую ночь, па рассвете, эти животные начинают громко кричать, подзывая самок и взбудораживая наших собак. Я поспешил согласиться, и мне было наказано собраться к десяти часам вечера.

Никита — старый таежный волк, родившийся, выросший, и доканчивающий дни свои в тайге, вечный скиталец и искатель золота, — то самостоятельный, то в качестве наемного рабочего у кого-нибудь другого. Ему уже минуло СО лет, но на голове нельзя заметить седых волос, которые густым и ровным покровом закрыли верх его головы. Только цвет их сделался каким-то блеклым, близким к цвету его полинявшего светло-коричневого кафтана. Бритое, бронзовое лицо светится ласковым добродушием, плутоватостью, за живыми, проницательными глазами чувствуется природный ум, а спокойные движения и походка говорят об уверенности в себе и рассудительности. Костюм Никиты был тот же, что и у всех таежных бродяг: шляпа с короткими полями буровато-темноватого цвета, полинялый короткий кафтан, перетянутый красным кушаком, широкие плисовые шировары и сапоги до колен. Во рту всегда дымится трубка, а в пути за плечом непременно висит одноствольное шомпольное ружье с торчащим из дула войлоком. Наконец, у него была баба Авдотья, худощавая и бодрая старушка, и веселый молодой пес Верный, которые сопровождали Никиту во всех его странствиях. Нрав у Никиты был самый безобидный, за что собственно и держал его у себя Петр Иванович, так как силушки у него оставалось уже немного. Так, например, если Никите с Авдотьей удавалось выпить, то в то время как другие рабочие в таком состоянии начинали опасно буйствовать, Никита оставался тих, смирен, начинал чмыхать носом, вытирать рукавом слезы и горестно-прегорестно мотать старой головой. Друг Никиты Матвей тоже никогда не буянил и, подвыпив, обыкновенно, с многозначительным азартом без конца убеждал Петра Ивановича, что «ну, и... больше ничего. Вот ей-же богу, пропади я на этом самом месте, если... и больше ничего».

На другой день Никита бывал болен, пластом лежал па койке, морщился и ни с кем не разговаривал.

Кузнец Николай тоже старик. У него тоже темное от копоти и солнца лицо, дышащие энергией и умом, но как-то избегающие долго останавливаться на собеседнике глаза, точно Николай опасался, чтобы чужой человек не прочел по глазам его сокровенных тайн. У кузнеца была всклокоченная, полуседая борода, такая же великолепная, волнистая шевелюра, он обладал звучным приятным голосом, был хороший расторопный работник и располагал к себе каждого, хотя и держался особняком и пи к кому не набивался с разговорами. Не смотря на видимую хмурость, во всех его движениях и словах сквозила мягкость и печаль. Может-быть, это была надвигающаяся старость, горечь одиночества и бездомности, тревога за кусок хлеба, когда не станет сил работать, пли какое-нибудь неотвязчивое воспоминание из прошлого, но только в нем было нечто, выделявшее его среди остальных таежников.