Андрей Зализняк - Прогулки по Европе [litres]

Не знаю, что сталось с прежними письмами: их уж ни одного нет.

А в общем-то скоро, наверное, в московском светском разговоре будет общим местом: «А вы уже съездили в Венецию написать записку Бродскому?»

Долго сидел потом у водяной колонки уже у католиков (Бродский-то ведь в секторе acattolici). Тихо безмерно. В тени даже и не жарко. Полоска какой-то душевной тишины и отсутствия страдания. По некоей философии, = счастья. От кладбища почему-то совсем никакого макабра. Впрочем, обставлено здесь всё совершенно сознательно именно как парадиз – буйство цветов, громадные тенистые деревья, простор, кругом великолепные блистающие на солнце дворцы мертвых. Венецианские покойники почиют в не меньшей роскоши и холе, чем армянские. На стелах нередко рядом с именами покойных выбиты имена еще живых, которые уже забронировали здесь себе местечко.

Наконец, всё же встал и отправился к выходу. Но решил пройти не прямо, а через церковный двор. И слышу: экскурсоводша что-то объясняет трем десяткам французов. Молодая, красивая, ярчайшей итальянской внешности, а французский язык – как природный (что у итальянцев крайне редко). Подумал даже: может быть, всё-таки француженка? Но куда там! – руки так и летают, аж вместе с плечами, глаза сверкают. У французских солидных дам от нее, наверно, в глазах рябит и начинается головокружение.

Засмотрелся и заслушался. Рассказывает про то и про сё, про чуму 1630 года и т. д. И вдруг: «но самые знаменитые люди этого кладбища – русские». Два слова про Дягилева и Стравинского – и переходит на Бродского. И рассказывает про него минут пятнадцать: «величайший поэт 20-го века…». Поразительным образом ничего в общем не перевирает, никакой чепухи не несет. И вдруг: «а теперь я почитаю вам отрывки из прозы Бродского». Оказывается, что книжка, которой она всё это время размахивала – для полноты жеста – перед физиономиями французских дам, это «Acqua alta» Бродского по-французски. И читает куски про Венецию, про Сан-Микеле, про Стравинского, про вечных отныне соседей Бродского – Ольгу Радж и Эзру Паунда…

Набрался духу, улучил момент, подошел к ней и сказал: «Простите, мадам, я русский, я под сильным впечатлением от того, что это кладбище, которое сперва вообще не хотело Бродского принять, теперь уже научилось им гордиться». Она: «Что значит, что вы русский?» Не верит, решает испытать – переходит на русский (довольно неплохой, но всё же с легким акцентом): «Вы говорите по-русски?» – «Говорю». – «А где вы живете?» – «В Москве». Переходит обратно на французский: «А почему же вы тогда так говорите по-французски?» – «А это уже другая история», – отвечаю (ужасно чесался язык ей сказать: «Ну ведь вот вы же, мадам, тоже эвон как говорите по-французски», – да всё-таки постеснялся ей так нагло тыкать в физиономию ее итальянскость).

«Дело в том, – говорит, – что я очень люблю Бродского. Я вам не поручусь, что другие гиды рассказывают о нем столько же, сколько я». Но тут, к сожалению, французские дамы уже стали проявлять мелкие признаки того, что, по их понятию, экскурсоводши не для того находятся на работе, чтобы разговаривать с кем попало. Извинилась и повела всё стадо, куда им положено. А я уж за ними не пошел.

Вышел на пристань, решил: поеду на первом вапоретто, куда бы он ни шел. Выпал вапоретто, возвращающийся в город.

Север Венеции, за вычетом двух-трех размеченных туристских трасс, – особый мир, где даже итальянского языка совсем мало: в основном венецианский диалект (увы, очень плохо понятный).

Вечером занесло на концерт в Сан-Видаль: Вивальди «Le quattro stagioni» – в память об Ecole Normale и о визите в Комаровку к Колмогорову.

Воскресенье. Отправился в универсам Standa (ныне Billa) за едой. Набрал того и сего в корзину, пошел к кассе и зашатался: очередь – просто советская! Что делать?! Разнес всё набранное обратно по полкам и подлез под входной турникет, чтобы выбраться наружу: заметил, что именно так делают венецианцы – свободный проход мимо кассы с пустыми руками «на честность» у них, похоже, не популярен. Остался без еды, зато соблюл гонор: не для того же я в Венеции, чтобы стоять в получасовой очереди.

Бродил. Зашел в San Zaccaria. Проповедь. Так чеканно и просто, что всё до изумительности понятно, как когда-то речь папы у Колизея. О том, что вера первичнее знания: Петр сперва поверил, потом познал. Слушателей почти полные ряды стульев. Но что это? Проповеднику прислуживает южная красотка лет двадцати, в чем-то красном с белым, руки до плеч голые. (Надо, правда, признать, что сам проповедник полностью одет.) Подает ему вино, еще что-то – составляется жертвенная чаша. Улыбается при этом не менее завлекательно, чем официантка на дипломатическом приеме.