Юозас Пожера - Нет у меня другой печали

— Задохнулась, — сказал Кара-оол.

Оказывается, такое случается здесь, особенно если лето, как нынче, жаркое. Лошадь втягивает в себя комаров вместе с воздухом, и в конце концов они плотно забивают дыхательные пути. Жуткая смерть. Кажется, наши лошади всё поняли и думают о том же, что и мы, косясь на своего павшего собрата.

Мы распустили ремни, сняли с мертвой лошади поклажу и, поделив поровну, приторочили к своим седлам. Пока мы занимались всем этим, по земле заскользила громадная тень. Я поднял голову и остолбенел. В небе кружили две огромные птицы. Распластав крылья, они спускались все ниже и ниже. Я не ошибся. Это были грифы. Всю дорогу я задирал голову и окидывал взглядом вершины гор, напрасно надеясь увидеть этих птиц. По правде сказать, я даже усомнился в словах Кара-оола, который утверждал, что грифы водятся в этих местах. Поэтому я и был так поражен, увидев их. Меня поразило, как эти хищники моментально учуяли добычу — не успел еще затихнуть храп умирающей лошади, а грифы уже парили в небе, точно кто-то дал им знать.

Грифы спускались. Все ниже и ниже, описывая круг за кругом, почти цепляя концами крыльев за выступы скал. Отчетливо были видны совершенно голые, лишенные перьев, жадно вытянутые шеи и страшные, загнутые клювы.

Не дай бог, если путник, путешествуя по этим местам, попадет в беду — вывихнет или сломает ногу, заблудится или ослабеет от голода… Что должен пережить человек, выбившийся из сил, но еще не потерявший сознания, видя, как над его головой описывают круги эти отвратительные птицы, и зная, что они никогда не ошибаются, не покидают напрасно свои пристанища на гребнях скал?

На закате мы остановились. Решили сделать привал под гигантским кедром, который вытеснил все живое вокруг и один царил на лесной поляне. Поблизости от ствола, который едва охватят четверо мужчин, не растет даже трава. Хвоя устлала землю таким толстым слоем, что ноги пружинят, словно идешь по губке. Хорошо живется такому эгоисту, и простора, и солнечного света, и живительных соков для корней — всего ему хватает. И все за счет других.

Пока закипел чайник, стемнело. Первое время я не мог пить этот чай. Слишком было противно. Только нальешь воду в кружку, не успеешь глотка сделать, а там уже столько комаров — словно пенка на остывающем какао. Потрескивают на зубах, как песок. Однако выход был найден. Мы с Кара-оолом стали отрывать по листу лопуха и прикрывать чашки. Так и пьем, не снимая этой крышки. Комары все равно трещат на зубах, но в меньшем количестве.

— Немало мы их уже поели, — говорю я, а Кара-оол откликается:

— Не волнуйтесь, на завтра останется.

— Разве мы и завтра еще не доберемся до Молочного озера?

— Как знать, — Кара-оол пожимает плечами.

А меня уже начинает донимать тоска — чувство, которое не раз приходилось испытать во время путешествий. Я убедился, что нет на земле ничего тяжелее этой тоски. Человек все может вынести — зной, холод, голод, физическую боль, может привыкнуть к самым плохим условиям, но никогда не в силах побороть эту тоску, самую страшную болезнь, название которой — ностальгия. Не раз побывал я в ее лапах и по опыту знаю, что есть от нее только два лекарства — либо работа, отгоняющая прочь все мысли, либо сон. Сейчас ночь, никакой работы не придумаешь, да и сил нету. Остается спать. Я терпеливо расстилаю овечью шкуру, мажусь репудином, ложусь и пытаюсь заснуть под колыбельную комаров. Однако сон не идет, мысли упрямо возвращаются к Литве…

Каждый раз, когда я отправляюсь в дальнюю дорогу и прощаюсь с Литвой, мне вспоминается война. Только начинаю собирать дорожный мешок, и тут же мысль о войне. Это у меня как рефлекс. Может, и впрямь рефлекс, ведь первая моя разлука с Литвой была вызвана именно войной. И теперь каждое расставание с родными местами бередит старые раны, и я снова без конца твержу про себя строки вашего литовского соловья — Саломеи Нерис:

Стоит мне очутиться вдали от родины, как мной овладевает страх потерять ее навсегда. У каждого человека есть в жизни много дорогого, любая потеря бывает болезненна и часто надолго лишает покоя. Однако самая страшная, ни с чем не сравнимая потеря — лишиться родины. Эта рана никогда не заживает; сколько бы ни прожил человек на чужбине, она остается открытой, кровоточит до конца дней. Тот, кто потерял родину, напоминает мне полувывороченное ветром дерево. Оно еще стоит, удерживается частью корней, впитывает земные соки, но у него нет будущего, оно еще существует, старается оттянуть физическую смерть, но участь его решена.