Юозас Пожера - Нет у меня другой печали

— Хорошо бы дверную цепочку… На всякий случай.

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Полог у входа приподымается, и в чум втискивается человек. Мужчина или женщина — понять трудно. Правда, местные женщины, подобно всем представительницам прекрасного пола, любят украшать себя и свою одежду. Капюшон, полы и обшлага рукавов на женских шубах отделаны разноцветными кусками меха или яркими лоскутами материи. Человек подходит к огню. Это мужчина, я даже узнаю его — встречал в Антипаюте. Мы с Павлом Чаусом, завхозом рыбучастка, шли по поселку. Спиртовой термометр показывал минус сорок три градуса. Вдруг я увидел человека, распростертого на снегу. «Что с ним?» — испугался я. Павел засмеялся: «Ничего, пусть спит!» — «А вдруг пьяный, замерзнет?» — «Не замерзнет». Все-таки я не выдержал, растормошил спящего. Он посмотрел на меня с удивлением и, кажется, даже рассердился, что я разбудил его без всякого дела. Повернулся на другой бок и снова уснул.

Спать прямо на снегу для ненцев дело обычное. Но мне с непривычки жутко было видеть такое. Мороз — птица замерзает на лету и падает вниз твердым комочком, ветер завывает, режет лицо, — а человек спокойно спит в сугробе. Все дело в том, что полый олений волос — идеальный изолятор тепла. Впоследствии мне самому приходилось спать на снегу, и ничего со мной ни разу не случилось.

Человек, поразивший меня в Антипаюте своим пренебрежением к морозу, усаживается возле столика и принимается пить чай. Поговорив с хозяином (я уловил два слова из их беседы — «нохо» и «талара»), гость прощается. Скрип нарт замирает вдали.

— Что за новость он привез? — спрашиваю я.

— Талара будет.

— Что значит «талара»?

— Большая охота. Соберется много нарт.

— А что такое «нохо»?

Селиндер похлопал себя по животу и вытащил из-под малицы хвост песца.

— Нохо.

Спустя несколько минут он уже дремал, улегшись на боку. Песец так и остался у него за пазухой.

Огонь в печке погас. Дрова в этих краях дороги. Лесов нет. Дерево можно добыть только в море — волны прибивают к берегу разбитые плоты, ящики, бочки. Мужчины, женщины и дети охотятся за этими обломками. Изредка дрова доставляют на тракторных санях из Антипаюты или сбрасывают с самолета. До́роги здесь дрова, и расходуют их бережно. Печка топится, только когда нужно вскипятить чай или сварить уху. Экономят ненцы и керосин. До Антипаюты далеко — каждую неделю не съездишь. Хозяйка ставит на стол плошку с тюленьим жиром, зажигает фитилек — сплетенную из тряпочек косичку, а керосиновую лампу гасит.

Я натягиваю на себя малицу, и выбираюсь из чума. Тут же подбегают собаки, обнюхивают руки, но у меня ничего нет. Я отхожу на несколько шагов от чума, собаки останавливаются рядом. Они не спускают с меня своих умных глаз, словно спрашивая: «Что ты делаешь здесь, чужой человек? Зачем приехал в наш ледяной край?» Мне трудно им ответить. Неужели я действительно проехал тысячи верст только затем, чтобы пить чай в чуме у Селиндера? Когда есть какая-нибудь работа, о таком не думаешь, но стоит остаться без дела, как тут же тебя начинают мучить сомнения и тоска.

Звезды постепенно гаснут. Дымчатые сумерки окутывают тундру. Густой туман из тончайших льдинок стоит в воздухе. При каждом вдохе ледяные кристаллы колют горло и верхушки легких. Очень медленно, словно нехотя, занимается утро. Рассвет не торопится, как собака, которую гонят из теплой избы на мороз. Наконец край неба светлеет, окрашивается в нежные желтые и розовые тона. Земля отрывается от неба, четкая линия горизонта ложится между ними. Я любуюсь игрой света, и собаки стоят рядом со мной, вытянув навстречу заре свои умные морды.

Из чума выходит Ядне; поглядев на светлый край неба, возвращается назад. За свою долгую жизнь он не раз уже встречал встающее после ночи солнце и ничего особенного в этом не видит.

Глядя на восход, я думаю: «Много ли ненцев покинуло свою суровую родину, променяло ее на более теплые и приветливые края?» Я думаю об этом потому, что почти четверть моего народа живет за океаном, под чужим небом, на чужой земле. Мне довелось видеть некоторых эмигрантов, приехавших навестить землю отцов. Они спускались по трапу в Вильнюсском аэропорту, и глаза их беспокойно бегали, искали чего-то, словно эти люди хотели сразу увидеть все. Седой человек посмотрел себе иод ноги, сошел с асфальта на пожелтевшую от зноя траву, наклонился и поцеловал землю. Когда он выпрямился, на его глазах были слезы. Но я не поверил этим слезам. «Если ты в самом деле так любишь Литву, что же не останешься здесь? Ведь ты приехал как турист — повидаться с родиной и опять ее бросить!» Потом я понял, что не должен так легко судить людей. Конечно, для тех, кто запятнал себя кровью соотечественников и бежал от народного гнева, Литва не может быть родиной, но ведь сотни тысяч литовцев покинули свою землю давным-давно потому, что она не могла прокормить их. Много слов произносилось в буржуазной Литве о независимости, о единстве нации, а простой труженик не мог заработать на кусок хлеба. И я думаю, как же они, уехавшие, как живут они там, вдали от земли родной? Хорошо ли им спится? О чем они думают ночью?