Юозас Пожера - Нет у меня другой печали

Селиндер, запрокинув голову, смотрит на звезды.

— Час пути.

Никогда он не посмотрит на часы, обязательно на звезды. Будто мы держим путь к другим планетам. Впрочем, эта безмолвная, безжизненная тундра и в самом деле мало похожа на то, что мы привыкли называть Землей. Мне даже приходит в голову, что именно здесь следует готовить космонавтов к будущим испытаниям. Тот, кто выдержит здесь, не подведет и в космосе.

— Откуда ты знаешь, в какую сторону ехать? — спрашиваю я Селиндера.

— Звезды говорят.

— А в пургу?

Он пожимает плечами. Видно, не так просто объяснить это тому, кто в тундре только гость.

— Не обращаю внимания на ветер.

Я понимаю, он хочет сказать: не ориентируюсь но ветру.

Действительно, ветер в тундре может меняться каждые полчаса. Тот, кто доверится ветру, будет кружить и кидаться из стороны в сторону, пока не погибнет. Смерть будет ходить за ним по пятам, пока он не съест последнюю ездовую собаку или оленя, пока не закричит в отчаянии, призывая на помощь, хотя помощи здесь прийти неоткуда…

— Как же все-таки ты находишь дорогу? — допытываюсь я.

Мой проводишь молчит. При слабом свете звезд я стараюсь разглядеть его лицо. Орлиный нос, плотно сжатые губы. Светлые глаза прячутся под капюшоном, отороченным мехом песца.

— А как птицы находят родные края? — наконец отвечает Селиндер.

Мы сталкиваем с места примерзшие нарты и снова мчимся по снежной равнине. Селиндер изредка закидывает голову, чтобы взглянуть на звезды. Тут нет иных ориентиров. Но местным жителям других указателей и не требуется. Без всяких карт и приборов они отыскивают дорогу к утонувшему в бескрайних снегах одинокому чуму, находящемуся за сто, а то и больше километров. Видно, нужно родиться и вырасти в здешних краях, чтобы постичь эту науку.

Селиндер вдруг останавливает нарты, слезает и направляется в сторону. Я с удивлением слежу за ним. Приглядевшись, и я замечаю серое пятно на снегу. Любопытство заставляет сползти с нарт…

— Олени!

Окрик Селиндера действует на меня, как удар бича. Бросаюсь к нартам, хватаю поводья. По спине течет холодный пот. Чудо, что олени не воспользовались моментом и остались на месте.

Олень — не лошадь. Я прекрасно понимаю это, потому что не раз ездил на оленях и на Камчатке, и в Эвенкии, и тут, на ненецкой земле. Олень, как бы ни был он приручен, все равно старается держаться подальше от человека. Только страх перед волками не позволяет оленю совсем порвать с людьми. Едва родившегося олененка человек приучает не бежать прочь от хозяина: вешает на шею оленю толстую доску. С первых же дней у оленя вырабатывается рефлекс — бегство от человека приносит боль. И наоборот: приближающийся человек никогда не сделает ничего плохого, он только погладит и поднесет на ладони удивительное лакомство — горстку соли. Постепенно человек приучает оленя бегать в упряжке, приучает тащить нагруженные нарты… Однако ничто не может окончательно вытравить стремление оленя к свободе, ибо только на воле он утоляет голод и жажду. Даже зимой олень сам заботится о себе: раскапывает копытами снег и щиплет мох. Особенно усиливается желание вырваться на волю, когда целыми часами приходится тащить тяжелые нарты. Горе путнику, который хоть на минуту оставит оленей без присмотра или не привяжет как следует!

Конечно, все это мне было известно, когда я отправлялся с Селиндером в дорогу, а вот поди ж ты — оплошал!

Серое пятно на снегу, из-за которого я едва не упустил оленей, оказывается песцом. Капкан защемил его переднюю лапу. Непонятно, почему издали песец выглядел серым, на самом деле он абсолютно белый. С каким отчаянием он боролся за жизнь! Весь снег изрыт, зверь бился, несколько метров тащил ловушку за собой в надежде освободиться.

— Хотел лапу себе отгрызть, — показывает Селиндер.

Действительно, шкура и мышцы разодраны острыми клыками.

— И без лапы жил бы, лишь бы вырваться, — говорит Селиндер. — Если лисица или волк один раз из капкана уйдет, больше уж не попадется.

Селиндер привязывает песца к нартам, и мы едем дальше. Я чувствую, что снова засыпаю. Нарты легко скользят по отполированному недавней пургой насту. Скрипят полозья, глухо стучат оленьи копыта. И больше ни звука… Тишина и легкое покачивание.

Вдруг ухо улавливает далекий собачий лай. Постепенно лай становится громче, уже можно различить отдельные голоса. Наш путь подходит к концу. Мы в бухте Двух Чумов.

— Почему так называется? — спрашиваю я у Селиндера.