Теодор Шумовский - Арабы и море. По страницам рукописей и книг

И вот это свидание в санаторном парке после долгих лет разлуки, которая могла стать и бесконечной. Разговор не смолкает ни на мгновение. Игнатий Юлианович пытливо оглядывает меня, вероятно, его интересует, смогу ли я когда-нибудь полностью вернуться к своему делу. Увлеченно делюсь планами на будущее, а главное опять приберег к концу. Уже прощаясь, робко высказал давно выношенную мысль: хочу посвятить рукописи Ахмада ибн Маджида свою кандидатскую диссертацию. Игнатий Юлианович строго ответил:

– По-моему, вам надо сперва окончить университет.

А у самого глаза сияли ласково и светло.

25 октября 1946 года я окончил Ленинградский университет, а 11 ноября завершил сдачу кандидатского минимума. Проживать в Ленинграде я не мог и поселился в городе Боровичи Новгородской области. Здесь 1 мая 1947 года началась работа над диссертацией об Ахмаде ибн Маджиде.

Исследование, посвященное трем лоциям ленинградской рукописи, естественно, опиралось на их полный текст, фотографией которого я предусмотрительно обзавелся. Арабские сочинения старого времени часто представлены в нескольких рукописях, рассеянных обычно по разным странам, и издатель должен сличить все списки и выработать единый критический текст, по которому делается перевод. Три наши лоции пока известны по единственному экземпляру, и это обстоятельство, освобождая от необходимости сличения, в то же время усложняет работу, ибо там, где правильное чтение текста может подсказать одна из параллельных рукописей, исследователю приходится надолго задумываться самому; в данном случае, задача усложнялась еще и вследствие скудости и малоизученности сравнительного материала: ни один арабский трактат по мореходству не был к тому времени издан, и мне приходилось медленно продвигаться по целине.

Нужно добавить, что язык лоций далеко не всегда удерживается в литературной норме, переписчик часто сбивается на разговорную речь, откуда, с одной стороны, замена общеарабских слов местными, с другой – нарушения в правописании. Вот почему и сейчас, через столько лет, когда мне хотелось бы внести некоторые поправки в свою раннюю работу, я, при всей выработавшейся годами строгости к себе, без труда нахожу оправдание вкравшимся неточностям. Помощниками мне были, во-первых, статьи Феррана, его друга – швейцарского синолога Л. де Соссюра, издателей турецкой морской энциклопедии Биттнера и Томашека, а также другие этюды, позволившие определить ряд уникальных географических названий; во-вторых, собственный понемногу копившийся опыт, который в некоторых случаях уже играл самостоятельную роль. Таким образом, переписав своей рукой все 1152 строки текста, чтобы лучше в них вникнуть уже в ходе подготовки основы, я в конце лета 1947 года смог приступить к переводу.

Часть препятствий удалось преодолеть сразу благодаря предварительной подготовке. Но трудный текст ставил все новые и новые вопросы, для ответа на которые моих знаний, конспектов и подручных словарей не хватало. Нужны были свежие книги, живая консультация, и я время от времени приезжал в Ленинград. Крачковский назначал время встречи, обычно это было семь часов вечера, и, боясь опоздать даже на минуту, я приходил в старинный академический дом на набережной Васильевского острова.

Хозяин вводил меня в кабинет со стенами сверху донизу в книжных полках, я доставал длинный листок с вопросами и, задавая вопрос, спешил высказать свое мнение. Игнатий Юлианович сосредоточенно слушал, потом медленно вставал и подходил к какой-нибудь полке: «Что же, может быть, вы и правы. Вот Карра де Во говорит то же самое…» Или: «Все это так, но предложенный вами перевод фразы сомнителен. Посмотрите еще раз у Феррана…» Или: «А вы видели по этому вопросу новую арабскую работу? Посмотрите ее, автор – очень почтенный, так что учесть ее будет полезно…» Он безошибочно находил по памяти нужные страницы называемых книг, прочитывал со мной те или иные места и в скупых и точных словах широко развивал мысль автора. Некоторые из его книг уезжали со мной в Боровичи до следующего приезда. Кроме этих бесед, пребывание в Ленинграде использовалось для усиленных занятий в библиотеках. Все дни во время этих поездок были расписаны по часам.

Перевод лоций понемногу продвигался вперед, мгла, окутывавшая старые страницы, отступала. Углубляясь в текст, я иногда забывался до такой степени, что чувствовал себя рядом со знаменитым кормчим на борту его хрупкого судна, видел громадные зеленые волны и ощущал соленое дыхание моря на разгоряченном лице. Плавание было трудным и увлекательным. Непривычные названия далеких земель сменялись причудливыми именами звезд, по течению которых нужно править корабль, описания фарватера чередовались с рассказами о гаванях «Индийского моря». Но что это? Я вижу слово ифрадж «франки». Еще франки. Так называли арабы европейцев Западного Средиземноморья в отличие от рум – ромеев, населявших области бывшей Восточной Римской империи. «…Здесь поскользнулись франки, доверившись муссону…», вследствие чего «их мачты перевернулись в воду, а корабли – над водой, брат мой!» Текст возвращается к техническому описанию маршрута, но «франки» уже не выходят у меня из головы. Это, конечно, не французы, не итальянцы, не испанцы, которых в ту пору здесь не было; это старые знакомые арабского мореплавателя – посланцы лиссабонского двора, которые, успев в течение XV века овладеть Западной Африкой от Сеуты, взятой в 1415 году, до мыса Доброй Надежды, открытого Бартолемеу Диашем в 1486, на исходе столетия начали выглядывать из-за южной оконечности «черного материка» в манящую даль Индийского океана.