Адам Водницкий - Провансальский триптих

Помимо этого наброска «Звездная ночь», посылаю и другой, также с квадратного полотна размером в 30, изображающего мой дом и его окружение под солнцем цвета серы и небом цвета чистого кобальта. Сюжет невероятно труден, но потому-то я и хочу с ним сладить! Желтые дома на солнце, несравненная свежесть голубизны — все это дьявольски сложно. Земля и та желтая [7] Здесь и далее письма Ван Гога цитируются в переводе Полины Мелковой. .

На одной из сохранившихся фотографий за распахнутой настежь дверью виден бар: оцинкованная стойка, посыпанный опилками пол, фрагмент рекламного плаката «Suze, aperitif à la gentiane» [8] «Сюз — аперитив из горечавки» ( франц. ) — горький французский ликер на основе настойки из корней горечавки; один из самых старых французских аперитивов и соперник абсента. и какая-то темная, к нам спиной, фигура в круглой шляпе. В правом крыле этого дома Винсент за 15 франков в месяц снимал четыре комнатушки. Дом, как и соседние строения, был разбомблен. Развалины убрали, площадь расчистили, земельный участок поделили между собой наследники; никому и в голову не пришло восстановить дом.

Когда-то, в XII веке, здесь заканчивался quartier de la Cavalerie [9] Кавалерийский квартал ( франц. ). , получивший свое название от основанной в 1140 году командории тамплиеров, — оживленный шумный район extra muros [10] Вне стен, за пределами города ( лат. ). со множеством ремесленных мастерских, домов терпимости, постоялых дворов и таверн. Нищие и прокаженные, подозрительные сделки, тайные встречи в темных уголках притонов, не раз заканчивавшиеся поножовщиной. Район захирел уже в XVII веке, но конец ему пришел в первой половине XIX, с началом строительства железной дороги Париж-Лион-Марсель. Именно тогда неподалеку отсюда рельсы перер е зали надвое самый большой некрополь античного мира — Алискамп ( Aliskamp : от Elysium , champs élysées — элизиум, елисейские поля). На одной, разрушенной, половине построили железнодорожные мастерские, предварительно очистив участок от римских саркофагов; из некоторых соорудили алтарные тумбы в церквях, другие переработали в известь. Приметы XIX века — вера в прогресс и творческие способности человеческого разума, восхищение возможностями науки и техники, наконец, презрение к минувшим эпохам — принесли здесь больше урона, чем самые опустошительные войны.

Дальше — остатки стен и ворота между двумя приземистыми бастионами. В город, как в обжитую многими поколениями квартиру, входишь с чувством некоторой неловкости, осознавая, что переступаешь невидимый порог чужого, сокровенного мира. За этим порогом — словно обведенное мелом магическое пространство, куда можно войти, лишь получив временное соизволение. Очень важна первая встреча: часто она предопределяет дальнейшие отношения.

Французский писатель Жюльен Грак в пространном эссе о Нанте «Форма одного города» размышляет, почему некоторые города — не очень большие и не особенно живописные, скорее, аристократически скромные, без величественных дворцов и великолепных перспектив, — производят огромное впечатление, тогда как другие, такие же или даже превосходящие их размером, лучше расположенные, красивые, выглядят безнадежно провинциальными, а жители их смахивают на селян, приехавших на один день за покупками?

Арль самодостаточен и, кажется, не сильно зависим от своих земных и речных корней; он словно бы вскормлен чисто городскими питательными смесями и в поддержке иного рода не нуждается, а человек, оказавшийся в нем впервые, эту независимость ощущает и испытывает желание не осматривать город, а в него погрузиться, пережить что-то важное, проникнуть в неуловимую тайну его особости.

На Юге любой город — не просто скопление домов, а живое и теплое телесное существо, имеющее костяк, систему кровообращения, пучки нервных волокон. Его материя — не только доступные взгляду дома, парки, площади, но и вкрапления сгущенного пространства на месте уже не существующих домов, парков, площадей, срубленных деревьев; а еще воздух, впитавший голоса, запахи людей и животных, проклятия и брань; а еще тишина, насыщенная стихшим гомоном. В его реальную архитектонику вплетена иллюзорная, складывающаяся из света и тени, из невидимых предметов, фигур, незримых линий — силовых потоков, которые то бегут параллельно, то пересекаются, а то вдруг завязываются в узлы там, где, кажется, вообще ничего нет.

Такой город, как правило, очень медленно и неохотно открывает свои секреты. Когда познакомишься с ним поближе, начинаешь различать, отдельные напластования. Их много; можно годами пребывать в одном, понятия не имея о других; можно переходить из пласта в пласт, и всякий раз это будет другой город. Для тех, кто способен с ним сосуществовать, он дружелюбен и открыт, даже ласков — а по отношению к другим безразличен или враждебен; он наделен яркой индивидуальностью, и, как у всякой незаурядной личности, у него бывают капризы, случаются хорошие и плохие дни. Он то кокетничает с вами, то дуется; может и зло на вас сорвать. Хорошо вам с ним будет весенним утром: окна домов глядят приветливо, к звону колоколов примешивается чириканье стрижей, уличный гам — обрывки разговоров, окрики, призывы торговцев — звучит как музыка, из открытых дверей пекарен бьет запах свежего хлеба, а в прогалины между рыжеватыми крышами, будто из алхимической реторты, вливается ультрамарин неба. Но бывает он и хмурым, и мрачным, словно уже с раннего утра взвалил на себя безотрадный груз дня; во все щели проникает недобрый свинцово-синий свет; из полуоткрытых ворот, как смрадное дыхание смерти, сочится могильный запах подвалов, и даже трещины в камне складываются в какие-то зловещие знаки.