Кирилл Станюкович - В горах Памира и Тянь-Шаня

— А что тут удивляться? Он же глухой, через аппарат слушает. А когда какой-нибудь противник выступает, он выключает свой слуховой аппарат.

Но дело было не только в слуховом аппарате, дело было в непреклонной принципиальности Сукачева.

Как я уже сказал, Владимир Николаевич отличался великой скромностью. На лекциях он никогда не подчеркивал свои взгляды на какой-либо вопрос. Он излагал взгляды разных авторов, а потом говорил: «Существуют и другие мнения», — и излагал свои, но не говорил, чьи они.

При мне в аспирантуру к Владимиру Николаевичу из членов нашего кружка попал Миша Мартыненко. Это был исключительно способный, самолюбивый и скромный студент, который никогда не лез вперед. Спрашивает иногда Владимир Николаевич какого-нибудь студента, а тот не знает. Он спрашивает у курса: «Кто знает?» Молчание. Тогда он говорит: «Мартыненко?» Миша встает и с блеском отвечает. Миша первый из наших защитил диссертацию. И погиб в самых первых боях Великой Отечественной войны…

Владимир Леонтьевич Комаров, академик, а впоследствии президент Академии наук, вел у нас курс общей ботаники. Читал он хорошо, ясно, четко и довольно холодно. Нельзя было сказать, чтобы его лекции увлекали. В нем подкупало другое: какая-то прямота, честность, бескомпромиссность. Так, он никогда не стеснялся говорить: «Не знаю», «Посмотрите там-то», «Поищите у такого-то». Часто в перерывах он оставался в аудитории и разговаривал со студентами. Эти разговоры в перерывах были гораздо интереснее его лекций, особенно если касались темы о происхождении жизни, над которой Владимир Леонтьевич в то время думал и работал.

Почвовед Сергей Павлович Кравков был самым блестящим лектором у нас в университете в то время. Кравков был и большой ученый, и превосходный педагог, и к почвоведению студентов умел привлекать, и аудиторию держать в руках. Почвоведение не для всех увлекательно, у большинства студентов оно не вызывало особого интереса. Но Сергея Павловича слушали всегда и все с напряженным интересом и вниманием. Это был златоуст, поэт почвоведения. Вся кафедра относилась к нему с обожанием, поэтому он был крайне чувствителен и ревнив к вниманию студентов. Упаси бог, если кто-нибудь на лекции зевнет. Он замолкал, поднимал голову к потолку, закатывал глаза и некоторое время молчал. После раздумья он тихим, вибрирующим голосом говорил:

— Товарищи! Один ваш коллега меня очень, очень обидел. — Тут делалась длинная пауза. — Или он не выспался, или я читаю очень скучно. — Пауза. — Но я не скажу, кто это! Я даже не посмотрю на него. Нет! Нет! Не посмотрю!

Конечно, вся группа начинала переглядываться, выясняя, кто же это зевнул. Если кто-нибудь переговаривался даже шепотом, даже в задних рядах, Кравков сейчас же прерывал лекцию и со сладчайшей улыбкой осведомлялся:

— Мы вам не мешаем? — И делал паузу. Что-что, а паузы он делать умел.

Необычно начинал свой курс наш химик академик Черныкаев в Большой химической аудитории. Он выходил к аудитории, где сидело человек триста, весь в белом, в халате и шапочке. Он поддевал на спицу кусок чего-то (это был металлический натрий) и швырял его в бадью с водой, стоявшую у ног студентов: сверкало пламя, гремели взрывы, дым застилал всю аудиторию. А когда дым рассеивался, в его клубах появлялась белая фигура академика и звучал его негромкий голос:

— Начнем курс неорганической химии!

Химика любили, читал он хорошо, держался просто. Так, на перерыве он кое-кого из студентов приглашал к себе в профессорскую побоксировать. Однажды его соперник разбил ему нос. Академик вышел к студентам с расквашенным носом и сам первый начал смеяться, утирая кровь платком. А потом посерьезнел, сказал: «Ну, хватит» — и блестяще провел лекцию. Ему аплодировали.

Николай Адольфович Буш, который вел у нас курс систематики высших растений, читал скучно, зато любил отпускать шуточки. Так, например, рассказывая о растении «триглохин палюстре», он говорил: «Ну, это вы легко запомните: три блохи на люстре». Или задавал на экзамене вопрос: «Когда цветет папоротник?» — тогда как всем известно, что папоротник вообще не цветет.

Конечно, каждый студент воспринимал университет по-своему, и каждый искал там свое. Для меня университет был дорогой, великолепной дорогой в экспедицию.

Уже после первого курса у нас была самая серьезная практика. Целое лето мы ходили с нивелиром, мензулой, теодолитом, копали почвенные ямы, делали ботанические описания. Я до сих пор могу работать с теодолитом, нивелиром или мензулой и долгие годы работал одновременно и как геоботаник, и как почвовед.