Кирилл Станюкович: В горах Памира и Тянь-Шаня

О его невероятной трудоспособности говорит следующий случай. В конце тридцатых годов на стационар в Кондаре, где работал Федор Леонидович, приехал художник Глеб Чайкин.

— Можете вы нарисовать корневую систему? — спросил у него Запрягаев.

— Могу, — сказал художник. — А какую?

— Ну, например, вот этого дерева, — и Запрягаев похлопал рукой по здоровому клену.

— Пожалуйста, — сказал Глеб, пожав плечами. — Но мне все-таки нужно ее увидеть!

— Конечно, — сказал Запрягаев и взялся за лопату.

Целый день у подножия клена стоял столб пыли, гремели удары кирки, летели земля и камки. Когда к вечеру пыль рассеялась, у основания дерева была огромная яма. Восемь — десять кубометров земли и камней было выброшено из нее, и все корни дерева были обнажены. На краю ямы сидел грязный, но совершенно спокойный Федор Леонидович.

— Теперь можете? — деловито спросил он у художника.

— Теперь могу, — изумленно отвечал Чайкин и начал рисовать.

Федор Леонидович знал птиц по голосам, хорошо знал флору Ленинграда и его окрестностей. Это он учил нас описывать растительность и почвы. После Ленинградской биостанции Федор Леонидович до самой войны проработал на Ботанической станции в Кондаре в Гиссарском хребте. Там он сделал много первоклассных и чрезвычайно трудоемких работ. По крутым склонам Гиссарского хребта у Кондары деревья росли плоховато, стекала влага. Он предложил, а потом сам стал террасировать эти склоны гор над Ботанической станцией. И если вы сейчас туда поедете, то увидите, что весь склон гор над стационаром Кондара покрыт террасами и засажен ценными породами деревьев. Большую часть этого титанического труда выполнил Федор Леонидович Запрягаев.

В Кондаре он же начал прививать ценные культурные, но требовательные к влаге плодовые деревья, корневая система которых не могла снабжать их влагой, на засухоустойчивые местные дикие породы. И сейчас в Кондаре вы можете увидеть персик, растущий на корнях миндаля.

И у Михаила Леонидовича Запрягаева тоже в жилах текла кровь бродяги. После биостанции он работал в самых разных местах, потом, окончив Лесотехническую академию, сплавлял лес по рекам Дальнего Востока. А потом война, Украинский фронт, Польша и, наконец, девятого мая 1945 года — Берлин.

А с 1950 года началось и продолжается до сих пор (сейчас Михаилу Леонидовичу стукнуло шестьдесят семь) служение Памирскому ботаническому саду. Уже четверть века он непрерывно охотится за растениями для сада. Тигровая балка, берега Искандеркуля, Иркештам, ельники Тянь-Шаня… В 1960 году — Дальний Восток, Сихотэ-Алинь, Сахалин. С Дальнего Востока он вывез для Памирского ботанического сада ни много ни мало двести пятьдесят видов растений. С озера Сарычелек в Тянь-Шане он везет молодые ели, пихты и орехи, привозит барбарис с Восточного Памира и дикие яблони, землянику, тутовник — с Западного.

Он не может ни минуты усидеть на месте. Когда я в этом году был в Памирском ботаническом саду и пытался поговорить с ним, разговор все время прерывался. Он то отбегал раздавить гусеницу или отрезать лишний побег у винограда, то подбегал к садовникам, собиравшим урюк, и лез на лестницу, чтобы показать, как это надо делать, то убегал на дорогу что-то сказать шоферу… Я хотел спросить, сколько же всего его растений живет в Памирском саду, но он снова убежал: услышал, что где-то мальчишки трясут персик. Между прочим, в свои почти семьдесят лет он свободно догоняет этих семи-, десятилетних сорванцов…

Когда в 1929 году я окончил среднюю школу, решение заниматься ботаникой и ехать работать именно в Среднюю Азию созрело у меня окончательно и бесповоротно. Но чтобы как следует, по-настоящему работать, нужно было получить образование, а попасть в высшее учебное заведение было и в те годы совсем не просто.

В том году в университет я не попал и пошел на лесопильный завод зарабатывать рабочий стаж, который был нужен для поступления в высшее учебное заведение. Кое-кто из моих товарищей поступили в вузы, но их было немного, значительно большее число моих друзей уехали в экспедицию. Я завидовал и тем и другим, но решил работать на заводе. Работая на заводе, я одновременно окончил курсы по подготовке в вуз. Но на следующий год меня опять не приняли, и я продолжал работать на заводе, а в январе 1931 года ушел на курсы коллекторов при Академии наук.

Курсы эти не были многолюдны, и учили на них неважно. Никакой программы у них не было, никаких денег, никакого помещения. Просто глава и создатель курсов имел массу друзей-ученых и огромное желание помочь молодежи идти в науку. И этот человек действовал бессистемно, но непрерывно. Поэтому сегодня нам читал геолог, обычно крупный и знаменитый, завтра — ботаник, тоже знаменитый, послезавтра — климатолог. Читали все что хотели и что могли. Кто мог читать несколько лекций, читал маленький курс, кто не мог много, читал один раз. Курсы давали мало систематических знаний, но главное мы знали: кто куда едет и зачем, какие экспедиции куда поедут, кто им нужен и что они будут делать. Главное, что курсанты все время варились в этом экспедиционном котле.