Пауло Коэльо - Хиппи

Она легче ладила с иностранцами. И один-единственный раз готова была потерять свою абсолютную и ставшую такой привычной свободу, когда без памяти влюбилась в одного француза, бывшего на десять лет старше, и убедила себя, что сумеет сделать так, чтобы эта всепоглощающая страсть захлестнула и его тоже, хотя прекрасно знала, что ему не нужно ничего, кроме секса – области, где она чувствовала себя как рыба в воде и достигала все большего совершенства. Но через неделю бросила француза в Париже, придя к выводу, что еще не в полной мере сумела раскрыть роль любви в своей жизни – и, вероятно, это была какая-то болезнь, потому что все ее знакомые рано или поздно заговаривали о том, как важно выйти замуж, завести детей, стряпать, смотреть рядом с кем-то телевизор, ходить в театр, путешествовать, приносить, возвращаясь с работы, гостинчики, и снова беременеть, растить детей, притворяться, что не замечаешь маленьких измен мужа или жены, твердить, что дети – единственный смысл жизни, думать о том, что приготовить им на ужин, кем они станут в будущем, каково им придется в школе, на службе, в жизни.

И растягивать, растягивать ощущение своей полезности еще на несколько лет, до тех пор, пока все не разъедутся, и не опустеет дом, и по-настоящему важными будут только воскресные обеды всей семьей, и все будут притворяться, что все у них хорошо, что нет ни ревности, ни соперничества, ни свистящих в воздухе невидимых стрел: «я зарабатываю больше… моя жена получила диплом архитектора… мы только что купили дом, какой вам и не снился…» и прочее в том же роде.

Еще за два года до этого она вдруг поняла, что в абсолютной свободе нет никакого смысла. И стала задумываться то о смерти, то об уходе в монастырь – даже съездила к босоногим кармелиткам, жившим в полном отрыве от окружающего мира. Она сказала, что была крещена, что открыла для себя Христа и хочет быть его невестой до последнего своего часа. Настоятельница попросила ее подумать еще месяц, а уж потом окончательно принять решение – и за этот месяц она живо представила себе, как сидит в келье и молится с утра до ночи, повторяя одни и те же слова, пока они окончательно не лишатся смысла, а представив – поняла, что ей не по силам такая жизнь, которая очень скоро сведет ее с ума. Мать-настоятельница оказалась права: Карла не вернулась в обитель, рассудив, что как ни мучительна рутина абсолютной свободы, в ней все же всегда можно найти что-нибудь интересное.

Моряк из Бомбея помимо того, что оказался великолепным любовником – что встречается нечасто – открыл ей восточный мистицизм, и именно в это время она стала все чаще думать, что окончательная цель ее существования – уехать куда-нибудь в дальнюю даль, жить в пещере на Гималаях, верить, что рано или поздно боги снизойдут для беседы с ней, и отрешиться от всего, что сейчас окружает и кажется таким пошлым, таким невыносимо пошлым.

Не вдаваясь в подробности, она спросила Вильму, как ей понравился Амстердам.

– Пошлый. Невыносимо пошлый.

Вот именно. И не только Амстердам, а и вся Голландия, где люди с рождения защищены государством, где никто не боится бесприютной старости, потому что существуют богадельни и пожизненные пенсии, и медицинская помощь – бесплатная или за ничтожную плату, и короли – на самом деле королевы: королева-мать Вильгельмина, правящая королева Юлиана и наследница престола Беатрис. В то время как в Америке женщины сжигают лифчики и требуют равных прав с мужчинами, Карла, которая вообще лифчик не носила, хоть и была довольно полногруда, жила в стране, где это равноправие завоевали уже давно – без шума, без эксгибиционизма, следуя вековой логике, согласно которой власть принадлежит женщинам – именно они управляют своими мужьями и сыновьями, президентами и королями, а те в свою очередь изо всех сил стараются казаться полководцами, главами государства, президентами корпораций.

Мужчины… Они уверены, что вращают землю, а сами шагу ступить не могут, не спросив у подруги, любовницы, жены, матери, как следует поступить в каждом случае.

Карла хотела все бросить, отыскать какую-нибудь богом забытую страну, переселиться туда и навек вырваться из этой тягомотной трясины, что, казалось, ежедневно высасывала из нее силы.

Она всей душой надеялась, что гадальщица сказала правду. Если же обещанный ею попутчик завтра не явится, Карла все равно уедет в Непал – уедет одна, рискуя, что ее превратят в «белую рабыню» и продадут в гарем какого-нибудь тучного султана, правящего там, где гаремы пока еще не вывелись. Впрочем, Карла сомневалась, что у кого-то хватит отваги поступить так с подданной Нидерландов, умеющей защищаться лучше, чем мужчина с угрозой во взоре и с отточенным клинком в руках.