Владимир Санин - Одержимый

Спал я тревожно. На меня валились какие-то глыбы, кто-то пытался меня бить, и я с криком просыпался. Сверху и в самом деле доносились стуки и скрежет, но ни сил, ни желания разбираться в их происхождении у меня не было.

Утром я проснулся от назойливо проникающей в уши песенки. Голый по пояс, свеженький как огурчик Баландин брился безопасной бритвой и, ужасающе фальшивя, мычал какую-то мелодию, в которой с трудом угадывался «Танец с саблями». Оттянув двумя пальцами огромный нос, Баландин поскреб под ним бритвой, весело промычал еще несколько тактов и, ощерившись, стал скрести подбородок. Затем он полюбовался собой в зеркало, удовлетворенно протрубил конец мелодии и неожиданно показал самому себе длинный красный язык. Здесь я уже не выдержал, укрылся с головой одеялом и стал беззвучно содрогаться в конвульсиях.

– Проснулись? – доброжелательно спросил Баландин. – Вставайте, без завтрака останетесь и на разбор опоздаете. А у нас происшествие! Пока я спал, на борту разразился грандиозный скандал, невольным виновником которого оказался Птаха. Помните стуки и скрежет, которые мешали мне спать? Это Птаха, желая преподнести капитану приятный сюрприз, вместе с пятью матросами за ночь околол и выбросил в море набранный нами лед. Когда Чернышев проснулся и вышел покурить на крыло мостика, он остолбенел: палуба была совершенно чиста, а Птаха, утомленный, но чрезвычайно собой довольный, сбрасывал за борт последние осколки льда.

– Хоть танцы устраивай, Архипыч, – похвастался он. – Как будто и в море не были!

Что творилось! Чернышев так орал на бедного Птаху, что сорвал голос, и Рая сейчас отпаивает его молоком с медом. Сначала Птаха оправдывался, что его, мол, никто не предупреждал, потом все понял и теперь сидит в своей каюте, отчаянно сквернословит и проклинает экспедицию, психов-ученых, Чернышева и свою несчастную участь. Обо всем этом мне поведал Баландин, пока я одевался. Все кругом расстроены, упрекают друг друга: «Раньше нужно было лед промерить!», – а экипаж толком ничего не понимает и посмеивается.

Обсуждение событий минувшей ночи проходило в салоне.

Сверх ожидания Чернышев был вовсе не в плохом настроении. Обмотав по-домашнему горло полотенцем, он попивал маленькими глоточками теплое молоко, по-кошачьи жмурился и благосклонно на нас поглядывал. Между тем мы знали, что ему по докладной записке Васютина за самовольство влепили выговор, о чем заботливо сообщили радиограммой; в ней же указывалось, что в случае повторного нарушения будут приняты более строгие меры.

– Никита, – просипел он, – будь добр, не в службу, а в дружбу, если не трудно, позови, пожалуйста, Птаху.

Джентльмен, да и только! Когда же в салон, тяжко вздыхая и потупясь, вошел Птаха, мы поразились по-настоящему.

– Прости меня, Костя, – проникновенно сказал Чернышев. – Я ж тебя не предупредил, что науке лед нужен, правда?

– Ага, – недоверчиво глядя на капитана, буркнул Птаха.

– Значит, я и виноват, – резюмировал Чернышев. – Пес с ним, со льдом, что мы, нового не наберем, что ли? Этого добра. Костя, на наш с тобой век хватит.

Птаха замысловато, но обрадованно подтвердил эту мысль и был отпущен с миром.

– Золотой малый, – поведал Чернышев. – Бывает, ошибается, конечно, но у меня лично язык не повернется его упрекнуть.

– А кто на весь порт орал: «Услужливый Птаха опаснее врага»? – пробормотал Лыков, будто про себя.

– Неужели нашелся такой хам? – ошеломился Чернышев. – Не перевелись у нас еще грубые люди. С ними, я вам скажу, надо бороться, ты уж себя сдерживай, Лыков, не бери пример с Васютина, который никогда не будет человеком.

– Точно, не будет. – Лыков ухмыльнулся. – Посвяти их, Архипыч.

И нам была рассказана такая история. Несколько лет назад лучших капитанов премировали туристическими путевками в Австралию, и одним из пунктов программы был осмотр крупнейшего зоопарка. Здесь Васютин и отличился. Подойдя к вольеру, где совершал отправления гигантского роста орангутанг, Васютин брезгливо посмотрел на него и глубокомысленно изрек: «Никогда ты не будешь человеком!» Русским языком орангутанг не владел, но оскорбительную интонацию уловил и, быть может, не совсем тактично, но зато мгновенно на нее отреагировал: поставил под зад лапу и… Скорбящего философа кое-как отмыли из шланга, посочувствовали, как умеют в таких случаях сочувствовать моряки, и, хотя Васютин изо всех сил старался обратить то происшествие в шутку, неверие в творческие возможности орангутанга ему дорого обошлось: злосчастное «никогда ты не будешь человеком» отныне сопровождало его, как тень.