Владимир Санин - Одержимый

Было решено покрыть эмалью еще ряд поверхностей и провести следующую околку под личным наблюдением Баландина.

Обсуждение шло на удивление мирно, даже в спорах, возникающих по тому или иному поводу, никто не «лез в бутылку», и все как-то быстро друг с другом соглашались. Сначала это меня порадовало, потом огорчило, но в конце концов я понял, что пока что материала для дискуссии накоплено слишком мало и обсуждались вещи бесспорные, ни у кого серьезных сомнений не вызывающие. И все-таки мною овладело ощущение, что и Корсаков, и Ерофеев, и другие чего-то не договаривают, сознательно обходят какую-то волнующую их тему: не раз я замечал в их обращенных к Чернышеву взглядах настороженность и вопрос. И вдруг мне пришла в голову мысль, что причиной тому вовсе не научные дела, а самые обыкновенные личные, конкретно – простая человеческая тревога, встряхнувшая нас минувшей ночью.

А ведь об этом, необыкновенно важном для каждого из нас, еще никто и не заикался! Отсюда и принужденность, и настороженность, и вопрос: самое важное еще не обсуждалось. Ходили вокруг да около, а ни у кого язык не повернулся начать. Что-то вяло бормотал Ерофеев, какие-то безразличные реплики ронял Корсаков, задумался Баландин, перестал острить Никита – обсуждение уперлось в стенку.

– Все, что ли? – зевая, спросил Лыков. – Тогда я пошел, Архипыч, к вечеру вернусь.

– У него семья здесь, – пояснил Чернышев. – В Вознесенском многие живут, порт приписки «Дежнева». Повезло им – пока штормит, портнадзор ни за какие коврижки в море не выпустит.

– Алексей Архипыч, – спросил я, – можно вопрос?

– Валяй, – лениво разрешил Чернышев.

– Была ли необходимость в том, что мы так долго не выходили из шторма?

Лыков, который уже открывал дверь, вздохнул и вернулся на место.

– Нейтральный пассажир. – Чернышев мне подмигнул, но глаза его не улыбались. – А я-то сижу и удивляюсь, почему никто сию животрепещущую тему не поднимает. Неужели так перепугались?

– Запрещенный прием, Алексей Архипыч, – спокойно сказал Корсаков.

– Не знаю, как вы, а я в самом деле струсил, – доверчиво поведал Баландин. – Особенно когда вылетел из койки на стену.

– На переборку, – проворчал Лыков.

– Именно на переборку! – с живостью подхватил Баландин. – Но потом судно выпрямилось, и я даже посмеялся над своим испугом.

– Да, это было смешно, – сказал Никита. – Ну плавная качка и все остальное.

– Никакой плавной качки не было, – возразил Ванчурин. – Нас положило на борт по другой причине.

– Какой бы она ни была, эта причина, – сказал Ерофеев, – но ощущение не из приятных.

– А главное – была ли в этом необходимость? – спросил Кудрейко. – Или… – Он запнулся.

– Ну, договаривай, – с вызовом потребовал Чернышев.

Кудрейко на мгновение заколебался, а потом выпалил:

– Слух такой пошел, Алексей Архипыч, не обижайтесь, раз сами потребовали: «Кэп напугать науку хочет, да так, чтоб маму позвали!» А мы с Митей уже давным-давно из-за угла пуганные, пыльными мешками битые…

– Кто слух пустил? – угрюмо спросил Чернышев.

– Люди, – откликнулся Кудрейко и улыбнулся. – Человеки.

– Недочеловеки, – поправил Чернышев. – Хмыри. Узнаю – сию же минуту спишу на берег с волчьим билетом. Может, врешь?

Кудрейко с готовностью перекрестился – в знак того, что говорит чистую правду. Вообще в последние дни Алесь мне нравился все больше – веселый, работящий, компанейский, под стать своему закадычному другу Мите. Они уже были своими во всех матросских закоулках, и я завидовал их способности к непринужденному общению – с ходу и запросто на «ты», их умению вести себя так, словно живут они здесь не десять дней, а целый год – полярный демократизм, вошедший в плоть и кровь на долгих зимовках. Я так не умею, какой-то вирус сдержанности в крови, что ли, хотя застенчивостью не страдаю, а люди интересуют меня прежде всего как люди, а не как литературный материал. Может, если заглянуть в подсознание, я был когда-то слишком доверчив и получал за это по носу? Или профессия наложила отпечаток? Если журналист развязен и рвется в друзья, от него обычно отгораживаются стеной, ибо ищут и находят в его поведении задний смысл, корысть: влезет такой в душу, а потом, после твоих откровений… из тебя мартышку сделает.

– Чушь баранья! – со злостью буркнул Чернышев почти что нормальным голосом. Обрадовался. – Слышь, Лыков, голос вернулся, привет тебе, привет, блудный сын. Или так не говорят, Паша, голос – и вдруг блудный сын? Ладно, когда будешь расшифровывать свою пленку – отредактируй (а ведь прекрасно видел, что я пришел без портфеля с магнитофоном!), придумай что-нибудь поизящнее. Так, – он ударил ладонью по столу, – вопрос Паша задал правомерный, хотя лично я ждал, что он промолчит, поскольку беседу на эту тему с ним имел. Наверное, Паша сообразил, что, если он не спросит, так никто не спросит – по причине гордыни. Я вот что вам скажу: в шторм я полез из любопытства. Вас это объяснение устраивает?