Элиф Батуман - Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают

Ставрогин, продолжает Жирар, «молод, приятной наружности, богат, силен, умен и знатен», но это не потому что Достоевский «испытывает к нему тайную симпатию», а потому что идеальный субъект должен «совмещать в своей личности все условия, необходимые для метафизического успеха»: не нужно никаких усилий с его стороны, чтобы все вокруг – как женщины, так и мужчины – «валились к его ногам и отдавались ему в подчинение». Ставрогин «легко поддается самым жутким причудам» и кончает самоубийством; именно так Достоевский иллюстрирует цену «„успеха“ метафизической затеи». Поскольку кульминация миметического желания в чистом виде – это самоаннигиляция, кончина Ставрогина сопровождается «квазисамоубийством всего сообщества»: Кириллов стреляется, Шатов, Лиза и Марья сами косвенно становятся причиной своей гибели, а Степан Трофимович доводит себя до смертельного припадка.

Интерпретация Жирара объясняет душевную пустоту Ставрогина и отчаянное стремление окружающих находиться рядом, приспособить его к своим философиям. Жирар дает ответ на ставрогинский вопрос: «Да на что я вам, наконец?» Он истолковывает метафору бесовской одержимости и, через идею миметической заразительности, – массовое помешательство всего города. И, наконец, он делает понятной роль Степана Трофимовича в романе: именно благодаря его «русскому либерализму», повышенному акценту на самореализации, деизму, вольномыслию и франкофилии создается воплощаемый Ставрогиным вакуум. «Степан Трофимович – родитель всех одержимых. Он отец Петра Верховенского, духовный отец Шатова, [Дарьи], [Лизы] и особенно Ставрогина, поскольку был их учителем, – пишет Жирар. – В „Бесах“ все начинается Степаном Трофимовичем и завершается Ставрогиным».

Курьез еще состоит в том, что когда я в аспирантуре была одержима «Бесами», роль Степана Трофимовича играл сам Жирар – наставник-отец, породивший чудовищ. Нет, мы – мои однокашники и я – не подцепили миметическую болезнь, но зато заразились самой идеей, и преподал нам ее Жирар.

После пятнадцати месяцев, проведенных в попытках сочинить роман, я вернулась в Стэнфорд и обнаружила на нашем отделении радикальные перемены в общей динамике. За два года набрались новые аспиранты. В нашей с Любой группе был, например, чрезвычайно деятельный юноша – всего за четыре года он получил степень, написав диссертацию о китайском восприятии Шекспира, – или румынская девушка, которая немного поизучала вопрос «ненадежного рассказчика», а затем выбыла из программы и уехала в Канаду: в отличие от других студентов, эти ребята объединились в сообщество, посещали одни и те же занятия, читали работы друг друга, вместе ходили на лекции, ночи напролет проводили в обсуждениях.

– Они такие… пылкие, – говорила Люба, и в ее тоне звучал скепсис. На тот момент она вновь сошлась со своим парнем по колледжу и съехала из кампуса. А мои отношения с бойфрендом, наоборот, становились все напряженнее. И я стала проводить меньше времени дома или с Любой, предпочитая кампус и новых однокашников.

Центром этого круга был Матей, краснобай, хорватский студент-философ, в котором ставрогинская «маскоподобная» красота – блеск косящих глаз, широкие скулы, невероятно черные волосы – сочеталась с физической элегантностью: длинные руки и ноги, идеальные пропорции; вычурная небрежность и в то же время безупречное сложение. Когда я впервые его увидела – кстати, это случилось на вводном семинаре перед циклом лекций Джозефа Франка по Достоевскому, куда мы оба в итоге ходить не стали, – общее впечатление было как от чего-то чрезмерного, почти пародийного. Но чем больше времени я проводила в его обществе, тем живее осознавала, что впервые вижу перед собой чистейшую беспримесную харизму. Стихийная сила, вроде погоды или электричества. Ты понимаешь это головой, но реагируешь все равно инстинктивно.

Как и в случае с феноменом обаяния, имеющим ту же природу, харизма немалой частью проявляется в речи. У Матея, который последние три года проработал на загребской радиостанции, был глубокий, гипнотизирующий, легко узнаваемый голос, а к нему – риторический талант одной рукой провоцировать конфликт, а другой – сглаживать его, идти на уступки и одновременно их получать, создавать ощущение у всех присутствующих, что идеи, к которым удалось прийти, – результат коллективной, но и в то же время личной работы каждого.

Я знала по меньшей мере двух в высшей степени умных и привлекательных женщин, влюбленных в Матея. У обеих были бойфренды, и Матей завел с парнями дружбу. Он вел себя с этими женщинами весьма игриво. Он маскировал флирт под галантность, и всем это казалось весьма увлекательным, пока в один прекрасный день кое-кому перестало так казаться. Одна из пар распалась; молодой человек перевелся в Гарвард, а девушка, которая еще недавно была полна жизни и обаяния, стала с красными глазами бродить по кампусу призраком и говорить о своих кошках.