Элиф Батуман - Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают

Эта история возвращала Мигеля в «Достоевский» антураж его рабочего места, но тем не менее плохо соотносилась с его крепким телосложением и жизнерадостным нравом.

– Если у него действительно рак, – спросил кто-то, – то почему он продолжает заниматься проверкой сумок в библиотеке?

– А что ты хочешь – чтобы он последние сто восемьдесят дней своей жизни провел в Диснейленде? – строго парировал Матей.

Но прошло четыре месяца, шесть месяцев, прошел год. А Мигель по-прежнему проверял сумки, по-прежнему улыбался, приговаривая: «Берегите себя, ребята», словно смутно о чем-то предупреждая.

Оказалось, что Матей, как и я, ложится спать не раньше четырех, и у меня появилось обыкновение время от времени заглядывать к нему после полуночи, когда закрывалась библиотека. Дэниел обычно решал, лежа в ванне, свои задачки, иногда засыпал, и мы слышали его похрапывание. Мы сидели в гостиной, где у Матея бывали припрятаны пять-шесть бутылок пива, и он откровеннее говорил о своем прошлом.

В одну из ночей я с недоверием выслушала рассказ о том, что последние семь лет он не спал с женщинами. Семь лет назад, объяснил Матей, у него был период тотальной, абсолютной просветленности, и он влюбился в девушку, потерявшую голову от одного словенского диск-жокея. Матей отчаянно добивался ее, полный решимости увести у диджея, даже если это будет стоить ему жизни. И он заполучил эту девушку, но вскоре они стали сводить друг друга с ума – практически в буквальном смысле. Она сбежала в Любляну. Он последовал за ней. Она ринулась на верхний этаж своего отеля, чтобы выброситься из окна. Осознав, что еще немного, и он погубит их обоих, Матей подался в Венецию, уединился в пансионате и решил прочесть все до единой книжки Ницше. Пребывая в состоянии просветленности, он не только сразу понял все, что хотел сказать Ницше, но и без всякого труда определил, в чем Ницше заблуждался. Матей принялся было писать философскую работу об ошибках Ницше, но тут его сбило с толку сообщение, которое он усмотрел в ключах, висящих за стойкой в холле пансионата. Одержимый мыслями об этих ключах, он прожил в Венеции еще три недели, но кончились деньги, и он вернулся в Загреб, где у него в итоге диагностировали биполярное расстройство. Литий принимать он отказался. Он сказал, что его мозг пытается донести до него сообщение огромной важности о его жизни и что ему следует разобраться с этим самостоятельно.

Через пару дней после его признания мы выпили больше обычного и очутились в постели. Я никогда не видела человека в столь черном настроении – черном почти визуально, – как Матей на следующее утро. Словно я украла у него душу.

Люди обычно удивлялись, узнав, что заядлый курильщик и выпивоха Матей происходит из глубоко католической семьи. Он старший из восьми братьев и сестер, родившихся в течение пятнадцати лет.

– Слушай, да это же целая длинная хроника сношения твоего отца с матерью! – воскликнул один из ненормальных персонажей, повсюду таскавшихся за Матеем, португальский математик, который, думаю, страдал синдромом Туретта в легкой форме.

– Рад, что ты верно представляешь весь механизм, – ответил Матей.

Самая неожиданная деталь в семейной биографии Матея – это его двоюродный дедушка Павао, который мало того, что носил кардинальский сан, но еще и больше двадцати лет прослужил архиепископом Загребским. В существование двоюродного дедушки-церковника мы верили лишь наполовину, пока тот не скончался и мы не прочли в «Нью-Йорк Таймc» некролог, где упоминалось, что Павао, известный также как Камень Хорватии, перестроил после коммунизма хорватскую Церковь и проповедовал терпимость во время Балканских войн.

Будучи католическим интеллектуалом левого толка, Матей читал Жирара еще в колледже; в Стэнфорде он всех нас убедил записаться на курс французской общественной мысли – его вел один жирардист, по совместительству преподававший в École Polytechnique. А когда к преподаванию вернулся сам Жирар и стал вести литературный курс миметической теории, мы все записались и на него.

Теория Жирара восхищала и в то же время раздражала. Матей сказал, что наша реакция лишь показывает, насколько сильны в нас романтические индивидуалистические заблуждения и насколько истинна сама миметическая теория. Жирардианство стало для Матея знаком и символом его недоступности, того, что нас больше всего в нем задевало – как он позже всех приходит и раньше всех уходит, как живет в полупустой квартире, с какой настойчивостью ужинает ежедневно ровно в шесть пятнадцать в унылой университетской столовке. Такое поведение соответствовало образу жирардианского медиатора, нарцисса с железной волей, который «универсализирует, индустриализирует аскетизм во имя желания»; действуя таким образом, Матей подкреплял свою позицию в этом постоянном споре, доказывая, что мы все – рабы самовлюбленности.