Элиф Батуман - Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают

После проведенной вместе ночи Матей стал меня избегать. Когда я спросила его напрямую, он ответил, что моя одержимость им – а я и в самом деле, как и все остальные, была в то время им одержима – это признак болезни.

– Я не могу вылечить твой метафизический голод, – сказал он раздраженно. – Я ничего не могу для тебя сделать, могу лишь принести несчастье. – Он сделал паузу и похлопал по карманам в поисках сигарет. – Ты думаешь, я не такой, как ты, думаешь, у меня есть нечто, чего нет у тебя. Но между нами нет разницы. Мы с тобой очень похожи, мы вообще одинаковые.

Тему нашей предполагаемой схожести Матей затрагивал довольно часто, и это казалось мне откровенно нелепым. Что у нас с ним может быть одинакового? Последние школьные годы он провел с чашкой кофе в подвалах на случай бомбардировок, читал Макса Шелера, уверовал, будто он – член комиссии по зоопаркам и поэтому должен проверить условия жизни всех слонов в Европе. Он полагал, что единственный путь к добродетели – подражание Христу, что категорический императив Канта подрывает Нагорную проповедь, что самоубийство безнравственно, поскольку жизнь человека ему не принадлежит. Как же можно говорить, что мы одинаковые, когда весь наш опыт и все наши верования – разные?

В конечном счете самое вредное в жирардизме вот что: он абсолютно обесценивает любовь. Рождаемые любовью любопытство и эмпатия – то, что представляется мне самым ценным, – переосмысляются как порок человеческой природы. Побуждение совершать великодушные ошибки – то, что мне видится единственно возможным выходом из тюрьмы себялюбия и инертности, – выставляется как форма самовлюбленности. «Персонажи „Бесов“ приносят себя в жертву, они готовы отдать Ставрогину все свое самое драгоценное», – пишет Жирар, понимая эту жертвенность как нечто постыдное, напрасное, противоположное великодушию.

Более того, вся эта жирардианская затея стала мне казаться лицемерной. Если Жирар прав относительно человеческой природы, то единственный уместный образ действий для нас – прекратить то, чем мы занимаемся, – мы все, и сию секунду. Если Жирар прав относительно сути романов, то их производство должно быть остановлено. Нам тогда хватит одного романа, мы все его прочтем и осознаем, подобно святому Августину, что базовые предпосылки литературного нарратива – любовь и устремления – могут привести лишь к страданиям. Отрешившись от своих желаний, мы предадимся духовному созерцанию. Мы откажемся от своих научных перспектив: кому нужны ученые в мире, где знание, образование и понятие о различиях становятся не более чем миражом?

Атмосфера в нашем кругу становилась все более напряженной. Керен приснилось, что турки захватили мир и что она в этом замешана: ей дали задание опросить людей в Иерусалиме и выяснить их страхи, и теперь турки пользуются этой информацией, дабы террором добиться покорности.

Фишкину, который тоже посещал курс Жирара, приснилось, что он избил Матея в драке из-за османской оккупации Балкан. Фишкин ударил Матея по лицу, у того носом шла кровь, а он все повторял: «Мы никогда не забудем».

Мне приснилось, что мы с Матеем – в Конье, в Розовом саду, где полчища паломников заполнили все пространство. Матей хочет войти в мавзолей Мевляны Руми, и меня охватывает необъяснимый ужас. Я пытаюсь его отговорить, но он ускользает в толпе. Я бросаюсь за ним по лестнице, но внутрь войти все равно не могу – у меня нет косынки. Я прошу смотрителя дать одну из косынок, которые они держат для туристок. В суматохе я формулирую свою просьбу, забыв о дипломатии и не пытаясь скрыть, что моя цель – не воздать дань уважения Руми, а вытащить друга. Смотритель выпрямился.

– Если ты действительно хочешь войти, – сказал он, пряча взгляд, – то должна сказать одну вещь: знаешь ли ты разницу между Богом-Отцом и Святым Духом?

Я ответила, что знаю.

– Да? Тогда тебе сюда нельзя.

– Но… но саму разницу я не знаю. В смысле, мне лишь известно, что это – две отдельные составляющие Троицы и что Троицу называют божественной сущностью… Слышала, даже у католиков это считается великой тайной. В общем, так: если мне нельзя войти, – добавила я, – вам определенно нужно кого-то туда отправить и вывести оттуда моего друга, поскольку кто-кто, а он уж точно знает разницу между Богом-Отцом и Святым Духом.

– Меня это не касается, – ответил смотритель, загораживая проход. Я пыталась заглянуть ему через плечо, но увидела лишь гробницу, накрытую зеленой тканью.