Элиф Батуман - Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают

В ташкентском зоопарке мы наблюдали безумное множество хищных птиц и гигантского бешеного с виду дикобраза, который огромными белыми зубами грыз замок вольера. Старую тюрьму, открытое двухэтажное пространство с бетонными камерами по периметру обоих этажей, переделали в дом для обезьянок. В одной из камер тощий капуцин готовил пюре: он швырял вареные картофелины в стену, потом снимал их и ел. В соседней камере миниатюрный макак с чрезвычайно выразительным и ученым лицом сдирал со своего крохотного тела жевательную резинку. В зоопарке мне пришел на ум «Раковый корпус», где обезьяны напомнили герою товарищей по больнице – «без причесок, как бы все остриженные под машинку, печальные, занятые на своих нарах первичными радостями и горестями».

В узбекской столице меня охватила мания покупать книги – даже не чтобы читать, а чтобы получить осязаемые доказательства их существования. Я тщетно прочесывала город в поисках «Минувших дней» и «Языка птиц». Я совершила поход в книжную лавку музея Алишера Навои, но там продавались лишь хлипкие, на скрепках, брошюры стихов. Когда я спросила, есть ли у них «Язык птиц», служащий указал на музей. Я купила билет и вошла внутрь. Там в стеклянной витрине, привинченной в центре зала, лежали две книжки из того самого русского десятитомника 1970 года, тома из которого давала мне на ночь Мунаввар.

В магазине старой книги я в итоге нашла русский перевод «Бабур-наме» и еще сценарий 1947 года фильма «Алишер Навои» – байопика, где соавтором выступал Виктор Шкловский. Картина вышла в 1948 году, но я никогда о ней раньше не слышала.

Повествование строится вокруг дружбы между Навои и султаном Хусейном, человеком слабым, который в итоге поэта изгоняет. В юности Навои помог Хусейну отобрать власть у злодея Ядыгара, который перекрыл водоснабжение, оставив воду только знатным бекам и лишив крестьян средств к существованию. В одной из сцен в разгар военной кампании против Ядыгара Навои диктует секретарю пассажи из «Суждения о двух языках» («Особо развиты у нас глаголы», – в частности говорит он, намекая, возможно, на сто глаголов, означающих «плакать»). На взгляд Шкловского, писатель остается писателем даже во время войны. В своих мемуарах Шкловский повествует об опыте, который он получил, когда, участвуя в красноармейской команде подрывников, оказался на волосок от гибели: «Мне раскинуло руки, подняло, ожгло, перевернуло… Едва успел бледно вспомнить о книге „Сюжет как явление стиля“, – кто ее без меня напишет?»

В сценарии знать упрекает Навои, что тот в час сражения размышляет о филологии. Навои возражает: смысл сражения – объединить народ, а народ сможет объединиться лишь тогда, когда родной язык станет материальной оболочкой для его мысли. «Писателям нашим следует раскрывать свои таланты на языке народном», – замечает Навои, говоря о том, что сам он как поэт приносит гражданскую жертву. «Быть может, никто у нас не любит персидские слова и труды так, как люблю их я… Но следует говорить на родном языке».

Появляется венецианский посол, чтобы договориться о создании союза против османов; он сравнивает «Суждение о двух языках» с «De vulgari eloquentia» Данте. Навои между тем с помощью Улугбековой астрономии опровергает астрологию, указывая на то, что карты Улугбека подтверждают неизменность звезд и отсутствие фундаментальных связей между ними и изменчивыми людскими судьбами.

Центральное литературное произведение в фильме – это поэма «Фархад и Ширин», которую Шкловский, как и Мунаввар, представляет историей о социальном неравенстве и орошении посевов. Сочиняя стихи о гражданских свершениях Фархада, Навои дает обет воспроизвести их в виде исторического факта – построить канал, который решит ирригационные проблемы царства. Однако, не успев завершить начатое, он становится жертвой придворных интриг и оказывается в изгнании. В его отсутствие Хусейн предается разгулу, бочками пьет вино и кумыс, развлекается ставками на бараньих боях. Канал в итоге вырыт, но всю воду из него отдают знати. Навои возвращается из изгнания в сопровождении хлебопека-поэта – персонажа, напоминающего Санчо Пансу: «Я воспеваю лепешки… Я пишу о любви дрожжей к муке…» Эта донкихотская пара – Навои на белом коне и хлебопек на сером ишаке – едет по людной улице, и Навои декламирует стихи: