Элиф Батуман - Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают

Шахматы Тамерлана меня заинтриговали особенно: они мне одновременно напомнили горячечный бред Эрика и книгу «Ход коня» русского критика-формалиста Виктора Шкловского. В ней Шкловский делает предположение, что история литературы – не прямая линия, а изломанная, как Г-образная траектория хода шахматного коня. На писателя не всегда влияют те авторы, что мы думаем: «Наследование… идет не от отца к сыну, а от дяди к племяннику». Более того, литературные формы и сами развиваются через ассимиляцию чуждого им или даже внелитературного материала, отклоняясь от прямого курса под новыми углами.

Шкловскому, наверное, понравились бы шахматы Тамерлана, где у каждого игрока, в дополнение к стандартному набору, есть еще два жирафа, два верблюда, две военные машины и визирь. Верблюд ходит как конь, только «длиннее» – одна клетка по диагонали и две вперед, а у жирафа – одна по диагонали и не менее трех вперед. Советское изобретение узбекской национальной государственности напоминает ход жирафа – ход на два шага дальше, чем обычно. Тимуриды ассимилированы, а Чингисхан обойден стороной: траектория наследования изгибается и вьется – от прадяди к праплемяннику того, кто разорил его дворец.

Подобно тому как эмир Тимур был провозглашен отцом узбекской государственности, величайший тимуридский поэт Мир Али-Шир Наваи (1441–1501) сделался отцом узбекской литературы. Алишер Навои (так его имя звучит на узбекском) родился в Герате, на территории сегодняшнего Афганистана, и его творчество всегда считалось достоянием всей чагатайской литературной культуры. По советской же классификации он – как и сам чагатайский язык – стал «староузбекским». А «чагатаизм» был объявлен антисоветской концепцией. Термин «староузбекский» постепенно распространился на все достижения цивилизации, произошедшие когда-либо внутри границ УзССР, включая медицинский учебник Авиценны и трактат по алгебре аль-Хорезми.

Многие из этих обстоятельств стали мне известны лишь позднее. Они помогли понять, почему в Самарканде во время чтения узбекских книг я постоянно чувствовала себя борхесовским персонажем, который изучает литературу, изобретенную тайным академическим орденом.

Ежедневно после урока с Анваром я шла на двухчасовое занятие по староузбекской литературе у Мунаввар Салохи, доцента Самаркандского государственного университета. Мунаввар, которая имела степени как по русской, так и по узбекской литературе, была красивой женщиной слегка за сорок с выступающими скулами, оливковой кожей и немного азиатскими, подведенными карандашом глазами. Она носила маленькие золотые серьги-кольца и длинные шелковые платья в крошечных, поразительно пестрых цветочках. На одном из платьев было столько тонов, что я записала их себе в книжку: коричневый, фуксия, зеленый, желтый, белый, розовый, лиловый, черный и оранжево-рыжий. В отличие от Анва, Мунаввар говорила на безупречном русском, но ни слова не знала по-английски. У нее был мягкий и печальный голос, словно она осторожно сообщает тебе ужасную весть.

Большую часть времени Мунаввар пользовалась узбекским, произнося слова очень медленно, ко мне она зачастую обращалась «кызым» («моя девочка», «доченька»). По-русски она говорить не любила и прибегала к русскому лишь в крайнем случае. Тем не менее, к моему удивлению, я ее в основном понимала – то есть понимала пусть не всё, но зато непрерывно, на протяжении почти всего рассказа. А вот чагатайские тексты, которые мы читали на занятиях, были для меня практически недоступны. Я распознавала около трех слов на десяток, и из-за метафоричности стиля их не хватало даже для того, чтобы уловить хотя бы самый общий смысл. Ты мог понять «человек», «змея», «зло», а поэт при этом мог говорить о чем угодно – от политики до любви или тех же змей. В конце каждого урока Мунаввар задавала мне на дом читать русские или современные узбекские переводы этих текстов. Иногда они совпадали с тем, что я услышала на занятии, а иногда не имели к услышанному никакого отношения.

Найти какое-либо внешнее подтверждение рассказам Мунаввар, просто купив книжку в магазине, было невозможно: в то время никаких узбекских книг вообще не печатали. В книжных магазинах продавались любовные и детективные романы, русские переводы «Windows для чайников», газеты и бесконечные руководства по беременности и уходу за ребенком. После того как государство объявило о кризисе рождаемости в Узбекистане, пропаганда деторождения неслась на тебя из всех средств массовой информации. По телевизору показывали безупречно чистые бесплатные роддома, открытые для всех, кто выполнил свой гражданский долг по производству потомства. Розовые младенцы блаженно нежились в индивидуальных прозрачных ванночках. Сходство этих ванночек со стеклянными кастрюлями усугублялось тем, что фартуки и высокие белые колпаки на акушерках напоминали поварские. При виде этого ролика мне всякий раз приходило на ум «Скромное предложение» Свифта.