Элиф Батуман - Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают

Как англичане в девятнадцатом веке считали Наполеона воплощением Сатаны, так же и Мунаввар полагала, что для узбеков Чингисхан – заклятый враг нечеловеческого происхождения, тот, кто погубил Первый узбекский ренессанс, воплощенный достижениями Авиценны и аль-Бируни. Горестно покачивая головой, она поведала, что Чингисхан не только ездил на быке, но и не носил штанов. И она просит бога простить ее за упоминание при мне таких вещей, «но он ходил вообще без штанов». Поскольку монголы в силу дремучести не умели делать мечи, то пользовались деревянными палками. Ученые люди в Самарканде пили чай из особых фарфоровых чашек, у каждой из которых был свой тон, если слегка ударить по ней ложечкой. Чингисхан перебил эти чашки все до единой, а секрет их изготовления утрачен навеки.

– У нас есть выражение «Как слон в посудной лавке», – вставила я.

– Так и Чингисхан, но только хуже. Он уничтожил не лавку, а целую цивилизацию.

Тимур был противоположностью Чингисхана. Монголы разрушили одиннадцать веков за сто тридцать лет, а Тимур все возродил – за семьдесят. Этот Второй узбекский ренессанс достиг своего наиболее полного выражения во времена Алишера Навои. К моменту рождения Навои в Туркестане уже умели узнавать время по ящику, из которого каждый час появлялась кукла. Европейцы в то время еще пользовались песочными часами. Лишь у тюрков уже был часовой механизм, который они применили в движущейся лестнице, поднимавшей каждое утро царя на трон.

Навои провел в Самарканде четыре года: этот город настолько напоен поэзией, что даже медицинские трактаты здесь слагались стихами. Вся эта поэзия создавалась на персидском, пока Навои не превратил староузбекский диалект в литературный язык. В своем трактате «Мунакамат аль-лугатаин», или «Суждение о двух языках» (1499) Навои математически доказал превосходство над персидским староузбекского – языка, в котором имелись специальные слова для обозначения семидесяти видов уток. А в персидском была только «утка». Убогим персидским писателям не хватало слов, чтобы отличить колючку от шипа, старшую сестру от младшей, кабана от кабанихи и кабаненка, охоту на зверей от охоты на птиц, родинку на женском лице от родинок на других местах, оленя от антилопы или чтобы описать разницу между тем, когда ты надеваешь красивый наряд и когда надеваешь подлинно красивый наряд, когда благородным жестом выпиваешь залпом всю чашу и когда пьешь медленно, смакуя каждую каплю.

– В персидском, – рассказывала мне Мунаввар, – для обозначения плача имелось только одно слово, тогда как в староузбекском их сотня. Когда хочешь заплакать, но не можешь; когда что-то заставляет тебя плакать; когда ты громко рыдаешь навзрыд, подобно грому среди туч; когда плачешь со всхлипами; когда рыдаешь про себя или втайне; когда безудержно и высоким голосом ревешь; когда плачешь и икаешь; когда плачешь, произнося звуки «ай, ай», – для каждой из этих ситуаций в староузбекском было свое слово. Еще в нем присутствовали глаголы, означающие «быть неспособным заснуть», «разговаривать во время кормления животных», «проявлять двуличие», «умоляюще вглядываться в лицо любимого», «разгонять толпу».

Это напоминало рассказы Борхеса, с той разницей, что они у него всегда короткие, а жизнь в Самарканде невразумительно тянется и тянется. У Борхеса разные конкретные языки раскрывают – всего на нескольких страницах – ту или иную философскую сущность: в языках северного полушария Тлёна нет существительных, и тут же выясняется, что в этом состоит один из крайних случаев берклианского идеализма, где мир воспринимается как череда меняющихся форм; в «китайской энциклопедии» «животное, нарисованное тончайшей кистью из верблюжьей шерсти» и «животное, разбившее цветочную вазу» – это два отдельных специальных понятия, утрированная иллюстрация к невозможности создать объективную классификацию знания.

Напротив, что бы вы ни узнали об узбеках, изучая их язык, это будет чем-то пространным и трудноопределяемым. Если вам рассказали о существовании сотни староузбекских слов для разных видов плача, что это дает вашему знанию об Узбекистане? Я стала подозревать, что ничего хорошего для моих летних каникул все это не сулит.

Первыми текстами, сочиненными на этом тюркском диалекте, по словам Мунаввар, были басни и дидактические максимы. Из басен мне особенно запомнилась история про оленя и хаммам. Однажды, говорится в ней, олень отправился в хаммам. После бани он ощутил себя столь чистым и довольным, что решил немного вздремнуть, найдя под деревьями прохладное, но грязное местечко. Проснувшись, он пошел навестить друзей, не осознавая, что весь вымазан грязью. «Откуда ты идешь?» – спросили друзья. «Из хаммама», – ответил олень.