Элиф Батуман - Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают

Когда роман «Война и мир» вышел в свет, Чехову было девять. Толстого он боготворил и страстно желал с ним встретиться, но в то же время перспектива подобной встречи наполняла его сильнейшей тревогой: он даже однажды убежал из московской бани, узнав, что там сейчас Толстой. Чехов не хотел знакомиться с Толстым в бане, но эта участь была, видимо, неизбежна. Набравшись, наконец, достаточно смелости для визита в Ясную Поляну, он прибыл туда ровно в тот момент, когда Толстой направлялся в купальню для ежедневного омовения. Тот настоял, чтобы Чехов составил ему компанию; Чехов позднее вспоминал, как они с Толстым сидели голые по подбородок в воде, и борода Толстого величественно плавала перед графом.

Несмотря на свою вечную неприязнь к медикам, Толстой сразу проникся к Чехову симпатией. «Он очень даровит, и сердце у него, должно быть, доброе, – писал он. – Но до сих пор нет у него своей определенной точки зрения». Какая уж тут определенность, когда речь о таком странном процессе, как жизнь, приводящая твою точку зрения на один уровень с плавающей бородой одного из величайших чудаков мировой литературы? Сегодня купальня частично отгорожена, и там весьма буйная растительность. Один из международных толстоведов добился того, чтобы посидеть там, и вылез весь зеленый.

Чехов, внук крепостного, не видел в толстовстве никакого смысла. Зачем образованным людям опускаться до уровня крестьян? Это крестьян нужно возвышать до уровня образованных людей! Тем не менее Чехов продолжал испытывать благоговение перед Толстым до конца своих дней. «Лев Николаевич – человек практически совершенный», – отметил он однажды. В другом месте он пишет: «Я боюсь смерти Толстого. Если бы он умер, то у меня в жизни образовалось бы большое пустое место». Но сложилось так, что Толстой пережил Чехова на шесть лет.

Еще будучи студентом-медиком, Чехов иногда кашлял кровью. Он отмахивался от этих приступов, называя их бронхитом или гриппом, но истинная причина была известна всем. Однажды вечером в 1897 году, когда Чехов ужинал со своим редактором в лучшем московском ресторане, у него началось сильнейшее легочное кровотечение. Кровь хлынула изо рта на белую скатерть. Его срочно доставили в частную клинику, где диагностировали запущенный туберкулез обоих легких. После приступа он остался в живых, но в течение нескольких дней чувствовал чрезвычайную слабость, не мог даже говорить. К нему допускали только членов семьи. И тут явился Толстой в огромной медвежьей шубе. Ни у кого не хватило духа выставить его вон, и он, сидя у кровати, долго говорил о «бессмертии души». Чехов слушал молча. Хоть он и не верил в бессмертие души, его все же очень тронула забота Льва Николаевича.

Последний раз Толстой с Чеховым встретились в Ялте, куда Чехов уехал умирать. Там Толстой однажды обнял Чехова. «Голубчик, пожалуйста, – сказал он, – не пишите больше драм!» В другой раз, когда они сидели у моря, Толстой спросил: «Вы сильно распутничали в юности?» Чехов от смущения онемел. Толстой, глядя в море, признался: «Я был неутомимый…»

Как Чехов мог не обратиться за медицинской помощью? Как мог не распознать свои симптомы – особенно после того, как неделями ухаживал за братом Николаем, скончавшимся от чахотки в 1889 году? Мне вспомнился московский спектакль «Дядя Ваня», его поставили несколько лет назад, и это был первый увиденный мною спектакль на русском языке. Артист в роли доктора Астрова известен как доктор Ватсон в советском телесериале о Шерлоке Холмсе. Глядя, как Астров курит трубку, изучает карты, сетует на истребление лесов и при этом не замечает по-настоящему важную вещь – что Соня его любит, – я была поражена их сходством с доктором Ватсоном. Доктор, подумала я, ну что же вы всё видите, но ничего не замечаете! Несмотря на всю вашу научную просвещенность, всегда-то вы неверно толкуете знаки.

В шесть утра двадцать пять международных толстоведов погрузились в заказной автобус до Москвы. Похоже, никто не знал, далеко ли от Ясной Поляны до Мелихова, сколько туда ехать и будут ли в пути остановки. Лина, молодая женщина с волосами насыщенного каштанового цвета, работавшая над диссертацией о Толстом и Шопенгауэре, особенно волновалась на предмет туалетов.

– Автобус будет трясти, – заметила она. – А туалета в нем нет.

Мы с Линой заключили страховочный пакт: если кто-нибудь из нас захочет в туалет, мы обе пройдем вперед и попросим остановиться.

Автобус катил по шоссе в сторону Москвы. Сквозь березовые рощи, мелькавшие в моем окне, иногда виднелась та самая железная дорога, по которой Толстой ехал из Шамордина в Астапово.