Элиф Батуман - Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают

Также я выяснила, что Толстой смотрел «Дядю Ваню» на московской премьере, где Астрова играл сам Станиславский. Единственное положительное впечатление у Толстого от постановки – стрекотание сверчка в финальном акте. Какой-то известный актер провел целый месяц в Сандуновских банях, чтобы точно воспроизвести этот звук. Но его виртуозной имитации оказалось недостаточно, чтобы нейтрализовать общую негативную реакцию Толстого. «Где тут драма?» – однажды завопил Толстой при упоминании «Дяди Вани». Он даже заявлял актерам: мол, лучше бы Астрову и Ване жениться на крестьянках и оставить в покое жену профессора.

В дневнике Толстого от 14 января 1900 года написано: «Ездил смотреть „Дядю Ваню“ и возмутился. Захотел написать драму „Труп“, набросал конспект». В том же месяце Толстой начал работу над «Живым трупом».

Мне приснилось, что мы с Толстым играем в теннис. Подобно Алисе в Стране чудес, у которой при игре в крокет вместо молотка был фламинго, я вместо ракетки держала в руке гуся. У Льва Николаевича ракетка была обычная, гусем играла только я. Моя подача вызвала настоящий снегопад серого пуха. Ответный удар Толстого отправил мяч за пределы теннисной площадки, в безграничное измерение, непостижимое для человеческого знания и восприятия. Матч-пойнт.

Я вручила своего гуся Чехову, следующему в очереди играть против Толстого. Наблюдая с края лужайки за матчем Чехов-Толстой, я вдруг с ужасом поняла, кто такой на самом деле «живой труп». Это Чехов. Толстой писал пьесу именно о Чехове, будучи уверен, что переживет его.

Меня разбудил хруст гравия. Мы добрались до Мелихова, где нас спросили, какую экскурсию мы хотим – полную или сокращенную.

– Полную, – мрачно произнесла организатор конференции, вытаскивая видеокамеру. Наш гид, пенсионерка с волосами, выкрашенными в чудной мандариновый цвет, целых двадцать минут вела нас от кассы до входа в дом. – Уважаемые гости! – кричала она. – Мы сейчас находимся на заднем дворе соседа Антона Павловича Чехова!

Внутри дома я не почувствовала ничего. Ясная Поляна – наследное поместье Толстого, центр его вселенной; там имеет смысл побывать. У Чехова же не было никакого наследного имущества. Он приобрел Мелихово – дом, кишевший клопами и тараканами, – у обнищавшего художника, а через семь лет, когда чахотка заставила его искать климат помягче, продал эту землю лесоторговцу и переехал в Ялту.

Мелихово для Чехова было просто сценой – и сценической декорацией. Соседними имениями владели изгои: увлекающийся атлетизмом внук кого-то из декабристов и падшая графиня со своим юным любовником.

Ни одна из комнат в чеховском доме не могла вместить всех международных толстоведов одновременно. Мы слонялись по темному коридору. Гид жестами приглашала в разные комнаты, но в них было не протиснуться.

Мы проследовали в крошечную гостиную – «место бесконечных интереснейших бесед».

– Чехов играл на пианино? – спросил кто-то.

– Нет! – подчеркнуто воскликнула гид. – Он совсем не умел играть!

Я заметила, что вокруг специалиста по «Живому трупу» – всегда пустое пространство, и выглядит он всеми покинутым. Хотела было подойти, но рефлекторно отпрянула из-за запаха.

Откуда-то из расстилавшейся впереди темноты слышались выкрики гида:

– А вот любимая чернильница великого писателя!

Выкарабкавшись из мрачного леса плеч, я пробежала по узенькому коридору и вышла в чеховский сад. Он был пуст, если не считать организатора конференции, снимающую на видео чеховские яблони, и эксперта по Малевичу, который наклонился, поднял яблоко, устремил на него взгляд и, разинув, будто зевая, рот, сделал гигантский укус.

Я шагала быстро, пытаясь воскресить искру тайны. Возможно, думала я, Толстого убил «труп» – Гимер, который к моменту смерти писателя уже был два года как мертв, но кто видел тело? «Итак, кто же здесь труп?» – говорил в моем воображении Гимер, кладя чайную ложку, а мне оставалось думать только о мотиве. Но мотив Гимера вдруг потерял убедительность. Мое сердце к нему больше не лежало. Вспомнился рассказ «Последнее дело Холмса», первый и последний сюжет, где Ватсон без труда, но и без радости применяет метод Холмса: «Увы! Это было элементарно!» Две цепочки следов ведут к водопаду, а обратно – ни одной, и рядом лежит альпеншток лучшего и мудрейшего из известных ему людей.

Разумеется, позднее Конан Дойл берет все свои слова назад. Смерть Холмса вместе со скорбью Ватсона оказываются временной иллюзией, и вновь начинается реальная жизнь: поздние вечера, поездки в двухколесных экипажах, торфяные болота, напряжение погони. Но могут ли остаться прежними отношения между доктором и «живым трупом»? Не настанет ли час, когда Холмс вынужден будет сказать своему другу, что все расследуемые ими убийства – лишь фишки в руках куда более могущественной силы, которую не может покарать человеческое правосудие, силы, которая способна действовать независимо, без участия человека?