Яна Гецеу: Панк-рок для мёртвых

— Шут, да я ж немножко, правда! Мне ведь и ложечки хватит, ну, не чайной конечно, но ведь нестрашно совсем! — заерзал голодный вурдалак. — Мы живого когда последний раз видали — ого–го! Да и не больно тебе будет нифига, у меня слюна альге… альгане… ну, этот короче, который обезболивает! А потом подорожничком заклеим, оно и уймется! А, вспомнил, анальгетик!

Я равнодушно молчал. Пусть еще подергается, я уже в принципе согласен, но мне нравятся его муки.

— А эти — они тебя не тронут, даже если почуют сладкое! Манька им строго–настрого запретила! Кто к тебе с вожделением подойдет — из деревни будет изгнан, и мыкайся потом, горемынушка, по просторам советской родины!

— Нету больше родины советской, — сказал я тупо.

— А насчет вожделения — это Машуля зря! Здесь, как я погляжу, отменные телки водятся, ничего, что холодные, и не такие согревались! — заржал я, хотя было нифига не смешно. Но упырек противно захихикал, подлизываясь:

— Да не, с этим–то как раз не напряг, разложишь какую захочешь, только Маньку вперед, она жадная. Я про кровь.

— Про нее, родимую, ядовитую! — кивнул я.

— Ну, так как? — пытаясь заглянуть мне в лицо, перегнулся урод.

— Валяй! — я подставил шею. Но он перепрыгнул на руку:

— Ты че, там, конечно, удобнее, но истечешь в момент, сколько зря в траву уйдет!

— А-а! — я закатал рукав: — Ну, жри, гад, враг рода человеческого!

Он аж передёрнулся весь, разинув черный ротик. Я и правда ничего не почувствовал. Глядя, как он жадно трясется, хлюпая и вздыхая, я ощутил, как время закручивается вокруг меня, распадаясь и растворяясь, будто исчезая совсем. Люди кружились у костра, кто ловко и прытко, кто тяжело и мучительно — руки–ноги разбухли от воды, слушались плохо. Особенно неуклюже и отчаянно дергался чей–то труп, сразу и не понять, кого, девушки или мужика. Что–то горестное и отчаянное было в его стараниях заставить свое гниющее тело слушаться. И будто спала вся ненужность, вся фальшь этого «праздника». Никому здесь не весело, их всех кто–то заставляет плясать, в мучительных попытках казаться, а не быть. Каким чудовищем они подчинены, кто терзает их, достает из воды, не дает естественному течению вещей взять свое? К чему им их смерть, если они ее лишены? Взглянуть один раз — и не поймешь сразу, что не так. Но… мертвое тело работает иначе . Что–то неуловимое отличает их от меня — то–ли холод тела — я вспомнил объятия Маши, то–ли что–то еще. Возможно, это и есть Смерть. А ей ведь нет объяснений.

— В вашем портвейне крови не обнаружено! — захихикал нетопырь. Сыто икнув, отвалил раздувшееся пузо от маленькой — будто бритвой сняли кусочек кожи — ранки, из которой быстро стекал ручеек. Я смотрел безучастно, как он скрывается в тяжелой от росы траве.

— Эй, ты чё, ты чё! — засуетился нечистый: — Заклей скорей!

Я упрямо покачал головой — не хочу!

— Ну, Шут, они ж могут и Маньку не послушать, растреплют тебя на кусочки, да и все!

— Буду рад! — отрезал я. Но он уже присобачивал лист подорожника.

— Отвали, я хочу умереть! — и отшвырнул его в траву. — Прямо здесь и сейчас! — уже слышу приход тихой истерики, ее знакомые легкие шаги. Я не нужен никому, ни одному живому существу в мире! А вот мертвым зачем–то пригодился.

— Ах ты, мерзавец! Хочешь без последней радости нас оставить? — взвизгнула Машка рядом и влепила мне крепкую затрещину. Я дернулся — больно все же, но легче не стало.

— Идите, идите! Нечего смотреть! — крикнула она, обернувшись, столпившимся вокруг мертвецам с жадными глазами. Они, ворча и глотая слюну, отошли к костру.

— Нет, ну надо же, стоило только его одного оставить… Эй, а ну–ка! Урод ты вонючий, вылазь! — и выволокла за шкирку одной рукой упырька, другой ловко заклеила рану листом. Тугобрюхий урод лениво отбивался, пьяно бормоча оправдания, и сваливая все на меня.

— Ай, да проваливай, ты мне мешаешь! — и раздраженно зашвырнула его подальше в траву. Села на колени, придвинулась. Распустила старую повязку, туго перемотала новую, пониже. Открылись ровные, аккуратные швы, но мне совсем не интересно, я смотрел на девушку. «Боже мой, вот что называют «прекрасной женщиной»! Завороженно следил, как она закончила, подняла огромные, как ночь, и темные, как небо, с искорками звезд от костра, глаза.

— Шут, милый, я тебя очень прошу, ну поживи еще! Ну, хоть немного, несколько дней! — уговаривала она меня, как ребенка, заглядывая в лицо и гладя по щекам. У меня щипало в глазах, я помотал головой, молча, боясь заплакать.