Татьяна Малыгина - «Я крокодила пред Тобою…»

– Штой, щлюха! – когда он был пьян, шепелявил сильнее.

– Вова! Ты где так надрался?

– Я вще видел! Видел, как ты шнималащь в кабаке!

– Ты больной? Я две минуты разговаривала с мужиком, просто ни о чем!

– Вще! Прощайщя с жижнью! – он стиснул Маринину шею правой рукой, толкнул ее к кирпичной стене магазина и прижал со всей силой. – Щлюха!

Маринка засмеялась. «Что за пафос! Какая Отелла!» Но Вовка сжимал горло все сильнее, уже стало больно и трудно дышать, Марина испугалась. Огромные, полные страха глаза тихо кричали:

– Отпусти, что ты делаешь? Ребенок ведь… – Марина пыталась вырваться из его любимых ладоней. Потом она обмякла и заплакала.

Вовка разжал пальцы. Она осела на землю, размазывая по щекам тушь. Он замахнулся, потом вдруг развернулся и так и побежал прочь, с поднятой над головой рукой, безумный в своей больной любви человек. Мужчина, отец ее ребенка.

Утром Марина не смогла повернуть голову. Очень болело где-то в районе кадыка и под челюстью. Позвонив на работу, она взяла отгул. С трудом оделась (ломило все тело) и поехала к участковому терапевту.

– Та-ак, посмотрим… ясно. Следы пальцев на шее, отек гортани. В милицию заявляли? – доктор посмотрел на Марину.

– Смысла нет.

– Нападавшего знаете?

– Думала, знаю. Вчера оказалось, что нет.

– Ясно. Муж?

Марина промолчала.

– Дело ваше. Можете не говорить. Без вашего заявления все равно разбираться не будут. Сейчас покой, сон, успокоительное.

– Мне нельзя лекарств, у меня срок. Три месяца беременности.

– Да ты в своем уме?! – доктор перестал писать и перешел на ты. – И ты собираешься связать с этим… жизнь?!

– Уже связала.

– Купи валерьянки, немного можно. И все-таки подумай, зачем он тебе?

– Я подумала. Рожу и уйду.

– Если доносишь с таким уродом. Извини.

– Да нет, нормально. Урод и есть.

***

Гулять с собакой приходилось Марине, мать все чаще лежала с давлением, переживая за сыночку. Терпение Марины было на исходе. Тяжелые сумки с едой, многочасовые очереди за продуктами, больная свекровь, прогулки с Патрей, после которых тянуло низ живота, пьяные капризы и домогательства Вовчика – все это заставляло Маринку все чаще впадать в истерики. Она приходила домой к матери и ревела.

– Мама, зачем? Зачем я забеременела? Кому нужен мой ребенок? Кому нужна я? Как я буду его растить с сумасшедшим папашей? Да я его трезвым давно уже не видела! Мама! Я пойду на аборт!

– Марина, да ты что? У тебя больше трех месяцев срок! Побойся Бога! Плевать тебе на мужиков, роди, сами вырастим! Лильку вырастила и твоего подниму!

– Мама-а! Я не могу больше!

Тамара Николаевна позвонила докторше.

– Нина, помогай! Маринка аборт задумала, меня не слушает.

– Тамара, да ты что?! Она приходила на прием недавно, ничего не говорила, все хорошо было, что случилось-то?

– Да кобель ее всю душу нам вымотал! Ни два ни полтора. То ли есть он, то ли его нет. Вроде, и при мужике Маринка, и мужика нет. Пьет, гуляет, ребенка не признает, говорит, не его, дурак, ума нет. Давай, Нина, вызови-ка ее, скажи там, как вы умеете, что к чему.

Тамара Николаевна посмотрела на дочь, та уже успокоилась и сидела ссутулившись, опираясь рукой на подоконник. Глядела в окно. Молчала.

«Господи, помоги! Отведи беду, сохрани дитя и дочь вразуми!..» – молила мать.

– Останешься у нас сегодня?

– Да, мам. Не пойду туда.

– А собака как?

– А собака, как я. Ест, пьет и хозяина ждет. Справятся, не переживай.

На следующий день Нина Ивановна вызвала Марину на внеочередной прием под предлогом сдачи дополнительных анализов. Марина пришла, робко села на краешек стула.

– Ну, Мариша, давай живот посмотрю, замерю. Ложись.

Марина послушно легла, Нина Ивановна проводила положенные манипуляции.

– Ой, Нина Ивановна, что-то там…

– Что, Мариша? Все в порядке? Что беспокоит?

– Там, ребенок… он… кажется… пошевелился!

– Вот и ладушки, – довольная докторша погладила живот теплой ладонью. – Вот и умница. Все, Марина, обещай мне с сегодняшнего дня думать только о своем здоровье и о том, что хочет ребенок, а не о семейных дрязгах. Знаю, это трудно, но возможно. Пожалуйста, выноси, роди, а папаша сам потом прибежит. Помяни мое слово, ты у меня не первая. Обещаешь?

Маринка сидела, улыбаясь, кивала и слушала доктора в пол-уха, больше прислушиваясь к новым ощущениям где-то в районе пупка. Ребенок явно давал понять, что он живет. Что он хочет жить и он должен жить. Ей стало дурно от своего малодушия, от вчерашних мыслей и того, что снова подумала убить, что опять произнесла то страшное слово, которое культурные люди деликатно называют «прерыванием».