Марек Корнов - Лиговский пейзаж с пепелищем. Паулина делает первый шаг

– Откуда это?! – рявкнул он, ткнув пальцем в шинель с третьей пуговицей, пришитой красными нитками, которая скромно лежала в углу.

Мамаша вздрогнула, испугавшись.

– Так… петелька на ней оторвалась. Я как раз пришивала, когда эта чернявая стала про нее спрашивать. Ну, я и смекнула, что не просто так мужик-то ее пропал. Не вернется, поди, уже.

Она погладила шинель рукой.

– Дорогого сукна вещь. На целую свинью сменять можно!

Гардеробщик испугался.

– Да ты что, мать, умом совсем повредилась? Как бы на хороший срок её сменять не пришлось. Мужик тот – чин милицейский из Кингисеппа.

– Так забрали чина-то твоего. На кой ляд ему теперь шинель?

– Забрали? Ты сама его видела?

Старуха пожала плечами.

– Его, не его. А видела из-за угла – ведут кого-то.

Гардеробщик нахмурился.

– А что не сказала-то сразу? Ладно… Знаешь, что. Спрячь-ка её получше и забудь. Они теперь тут рыть будут месяц, а может и больше. Неизвестно, кого уводили, – может, и не того, чья шинель. Мы люди маленькие, нам главное подальше держаться.

Мамаша, вытаращив глаза, закивала и мелко закрестилась. Немного погодя, она замотала шинель в тряпки, чтобы завтра с утра ее вынести и продать по-тихому на рынке.

Паулина брела по проспекту 25 октября и не знала, куда идти и что делать в этом гигантском и враждебном городе. Она прошла уже Октябрьский вокзал и брела туда, где маяком непонятно какой надежды торчал шпиль Адмиралтейства.

Рассудок, несмотря на черную опустошенность внутри, потихоньку возвращался к привычному ритму. Он язвительно напомнил, что переночевать можно было бы на вокзале в зале ожидания, но тут же одернул сам себя. Скамьи там, скорее всего, уже заполнены, а дожидаться свободного места можно и всю ночь. Да и потом, уснув на вокзале, с успехом можно было и не проснуться: слухи о зверствах лиговской шпаны дошли и до Кингисеппа.

Паулина лишний раз порадовалась, что когда-то жила в Петрограде и хорошо знала географию и нравы города. Не так-то он сильно и изменился с тех пор. Хотя, конечно, перемены были, и много. Электрический транспорт, троллейбусы и трамваи, поражали воображение. Паулина еще помнила старый трамвай-конку: маленький, аккуратненький, звонкий.

Отзываясь на ее мысли, по трамвайным рельсам что-то загрохотало. Паулина обернулась и чуть не вздрогнула, увидев перед собой гигантский гроб. Он был огромный, черный, с черепом впереди и знаком солнцеворота сзади. Гроб был так созвучен ее мыслям, что на секунду Паулину обуял мистический ужас: а не за ней ли он приехал? Только потом она разглядела, что все это мрачное оформление за какой-то надобностью было натянуто на обыкновенный трамвай.

Гроб, мрачно грохоча, проехал мимо, а Паулина все провожала его взглядом. Рядом появились студенты. Провожая восхищенными взглядами удаляющееся черное чудовище, они приняли её ступор за восторг.

– Хорошо наши ребята трамвай разукрасили! – хвастаясь, то ли спросила, то ли утвердила девчушка в платье из грубого холщевого мешка.

– Заметно, – отозвалась Паулина, провожая глазами адское сооружение. – Для чего так?

– Это гроб мирового капитализма. Поэтому и зашит черной фанерой, – авторитетно пояснила девчушка.

А ее приятель добавил:

– Завтра репетиция агит-парада коминтерновцев на площади Урицкого будет. Туда и поехал.

Они пошли дальше, а Паулина осталась на опустевшей Садовой, все еще слыша грохот гроба мирового капитализма. И вдруг, неожиданно для себя, она узнала такой знакомый театр Сабирова. А узнав, не могла понять, почему она сразу о нем не подумала.

Афиши перед входом возвещали о громкой постановке «На Дне», но названия театра она не нашла. Помня, где дверь служебного хода, Поля направилась туда. Обойдя театр с торца, она долго стояла, облокотившись о ставни низкого окна на первом этаже. С чего она взяла, что старик Аристарх все еще здесь служит?

Наконец Паулина постучала костяшками по стеклу. Долгое время ничего не было слышно. Наконец где-то внутри театра раздались шаркающие шаги. Дверь служебки слегка приоткрылась, и лысая голова в турецкой феске высунулась в приоткрытую щель. Аристарх, – отлегло у Паулины от сердца.

Увидев ее, старик издал невнятный радостный возглас и распахнул дверь во всю ширь.

– Здравствуй, дядя Аристарх, – выдохнула Паулина.

– Полиша, – улыбнулся он, пропуская ее. Маленький, скрюченный ревматизмом, дедуля в ватном восточный жилете был похож сразу на всех несчастных Шекспировских царей, у которых всего и осталось из богатств, что гордость и упрямство.