Альфред Портер - Бульвар Молодых дарований

Но мои бутылки в порядке. Теперь посчитаем. За те, что побольше, из-под вина (бррр!.. что за мерзость этот «Солнцедар», из каких химических отходов его варганят?..), за те дают по семнадцать копеек. За прозрачную поллитровую, из-под водки – двенадцать. Итого – шестьдесят три копейки.

Живём!..

Я быстро прикидываю. Кило нового студня, что недавно появился в магазинах рядом с прежней серовато-зеленоватой мерзостью по 43 копейки, стоит намного больше. 56 копеек за кило. Дорого, скажем прямо, но зато и сравнить нельзя – этот студень такого здорового, желтовато-розового, цвета и в туманной его глубине тут и там видны даже длинные редкие пряди мясных волокон. Классная штука этот новый студень.

Но если взять кило – мне нехватит денег на батон.

Я сижу, глядя тупо в облупленную ядовито-зелёную стенку, и пытаюсь сообразить, что же делать. Если б ещё бутылку найти поллитровую… иногда валялись в тёмных углах под лестницами… помнится, когда мы ещё только поступали в институт и жили на время экзаменов тут же, в нашей общаге – девчонки со старших курсов, что остались на лето в городе поработать, со второго и даже с третьего курса, таскали абитуриентов постарше, да хоть бы вроде нашего Валеры-ефрейтора, в эти углы под лестницами. Угасали уже – август – знаменитые белые ночи. И в призрачном нежно-розовом свете двух зорь, и краткого тусклого часа между ними, не раз мне слышались из таких вот углов под лестницей сдавленные бабьи вскрики восторга, смешанного со страхом, и мужской жеребячий всхрап и горячечное дыхание. И позвякивание стеклянной посуды – добавим ближе к делу.

А не к телу…

Но это вон когда ещё было.

Теперь там, под лестницами этими, только пыль.

Ну да ладно, попрошу в гастрономе, чтобы взвесили восемьсот грамм студня. Неловко как-то вот этак считать копеечки. Нищий студент… а нефиг было на радостях со стипендии мерзотину, «солнцедар», покупать. И кого-то поить, девку эту…

Я вспоминаю почему-то лишь один её рот. Большой и широкий, как у жабы. Всегда прираскрытый. То ли в улыбке, то ли в готовности… и длинный мокрый язык…

Ладно, нечего кулаками махать после драки.

Я осторожно устанавливаю драгоценные бутылки в авоську и запираю нашу комнату.

На выходе из общаги сегодня сидит Старуха. Всклокоченные седые космы вокруг сурового – повидала тётка виды – лица. Сидит, развалясь в старом потресканном кресле с обивкой из чёрного кожемита. Сбоку за креслом в углу стоит её палка. Перед старухой – стол, на столе стекло. Под стеклом этим какие-то ценные указания от начальства, правила допуска в нашу общагу.

Не знаю, кто как, а я эту грозную бабу зауважал, после одного недавнего случая.

Заваливается как-то к нам в общагу, часов в девять вечера, недоброго вида молодец: повидать ему прикипело свою подружку-студентку.

Кто таков будешь?.. говорит Старуха сиплым басом. И палку свою выставляет, как шлагбаум.

А мне вот надо, срочно по делу, такую-то видеть!.. свысока отвечает молодец и двумя пальцами, брезгливо так, начинает отводить Старухину палку.

Не велено!.. говорит она… После осьмой вечера тут гостей не пущают… знаем мы дела эти ваши…

Да ты, бабка, с кем говоришь?.. набычась и раздувая грудную клетку, шипит в тихой ярости молодой незнакомец, явно непривычный к шлагбаумам на своём пути.

И вытаскивает из кармана темнокрасную книжечку с золотым тиснением. А там, ловлю краем глаза, щит, врода того, что вещий Олег пришпандорил когда-то к воротам Царьграда, и два перекрещенных, как косточки на пиратском флаге, меча. И два слова, от которых у простого, и непростого, советского человека в животе холодеет и темнеет в глазах.

КГБ СССР…

Старуха вглядывается подслеповато в эту страшную ксиву. Берёт осторожно у Недоброго Молодца из рук и подносит к глазам. Читает, шевеля губами.

Ты вот чего, лейтенант государственной безопасности Слепнёв… говорит, наконец, Старуха тем же басом и кидает небрежно ксиву в ящик своего стола… Ты свому начальнику завтра в Большом Доме скажи: пусть приедет сюды аль пришлёт кого забрать эту твою удостоверению. А теперь вали-ка отседа подобру-поздорову. Сказали тебе: не велено!..

Было любо-дорого видеть, как Недобрый тот Молодец вдруг мгновенно сдулся до жалких, пигмейских размеров и начал канючить, выпрашивая у Старухи обратно свою всесильную ксиву.

А я с тех пор эту вечно-сердитую, с рентгеновским взором Старуху зауважал…

Прохожу я с авоськой мимо её стола в тяжеленные дермантинные двери, и на улицу. Ветер с Невки вцепляется в полы моего тощего китайского плаща, дышит холодной, могильной сыростью в рукава. Тихо позвякивают бутылки в авоське.