Чайка Богдан - Дневник грозы. Когда мы смотрим на море, море смотрит на нас

Теперь Юнга заметил, что между Коком и Капитаном была какая-то неуловимая связь. Они обменивались взглядами, иногда Кок выступал против главаря этого дома, иногда его поддерживал. Но все это происходило без слов. Юнга еще так и не заметил между ними какого-то значимого разговора. Но один был главой наверху и вел этот дом с парусами, а второй был хранителем внизу. Вообще, на Коке не было обязанностей следить за порядком, следить за припасами, обучать новеньких основам, но на деле – внизу, в постоянном сумраке нижних палуб, даже крыс ели, если очень припекло, с одобрения Кока. Неумный матрос не понимал, откуда растут ноги поддержания жизни внизу. Почему некоторые матросы идут драить полы, другие драить посуду, а третьи перебирают еду. Таким матросам коллеги просто говорят, что делать, и как кто-то рядом с ними. Иногда новички буянили, выгрызали себе место получше в этой жизни и в этом доме. Кок не любил шума, и свое решение он выносил молча по каждому спору, по каждой стычке. Провинившийся становился прокаженным на корабле – с ним переставали говорить, меняться байками, это давило намного хуже, чем побои. Его похлебка становилась отвратной, но не в том смысле, что она была с гнилыми фруктами, или например, кашей с червяками. Нет, Кок делал все намного хитрее – похлебка для прокаженного становилась безвкусной, только Повар знал, как ее сделать такой. Все в еде на месте, но радости она не приносит. А в бесконечном плавании еда – одно из самых главных утешений твоей жизни. Или моряку переставали делать коктейли из рома, а пить простой ром постоянно – очень сомнительное удовольствие. Прокаженный начинал себя чувствовать призраком. Иногда дело доходило до Капитана, но тут ничего хорошего не ждало. Главарь не любил вмешиваться в такие дрязги. И тот, кто здесь был подольше, знал, что у Капитана еще более извращенное наказание, говорят, что иногда призраки пытались повеситься. Провинившийся, если он не совсем тупой, почему-то сам знал, как все исправить – пойти и извиниться. Извиниться перед тем, кого обидел, или перед всей командой. А повеситься обычно хотели те, кто были тупыми. Если такого успели откачать, то ему потом приходилось популярно объяснять, почему же все-таки именно он оказался не прав. Но делал это не Кок, а кто-нибудь, у кого хорошо подвешен язык, и кто умеет слушать, потому что Кок всегда объяснял свое решение, но делал это обычно при помощи какой-то байки, или невзначай брошенной цитаты какого-то мыслителя. Тяжелый человек был Кок, что-то он тогда увидел на мачте – так поговаривали матросы, которые помнят тот случай.

Он слышал такое слово – «гуманизм». Это так один священник, которого они встретили на невольничьем рынке Рабата, называл вселенскую доброту во всем и ко всем. Ну как встретили?! Можно сказать, выкупили для папского престола. Коку было забавно слушать об этом слове, потому что его, как он понял тогда, достали не из священного писания. То есть нас бог учит быть добрым ко всем и прощать, но само слово придумали какие-то книжные червяки, которые просто работали на Папу в Ватикане, оттуда священник это слово и принес, и добавил в свои проповеди, которые и услышал Кок. Знал бы священник, что сам святой престол замешан в торговле черными людьми на этом богом забытом континенте! Твой Папа дал одобрение королям на престол, а те кричат народу, что они наместники божьи таким простакам как ты, священник, да и как я. А у каждого благословения есть своя цена. И в этом мире они жили на суше, а потом убежали сюда в гости. Здесь нам тяжело – мы не можем отдохнуть, когда нам хочется, солнце и ветер постепенно нас убивают, хорошо хоть, что вместо воды дают ром или вино. А еще мы вольны плыть, куда хотим, зарабатывать на жизнь, как мы хотим. Но не потаканием торговле свободой. Именно этого и не понимал наш ловец ветра, акуленок, который вырос теперь в акулу, самого зверского работорговца Атлантики. Волны памяти вернули Кока к их последнему разговору с их «ловцом ветра».

Они не знали, сколько ему лет, и добиться от него этого было невозможно, он всегда при этом вопросе начинал громко смеяться и уходить от ответа. Тогда он выглядел на четырнадцать, но, может, он был и старше, а может, и младше. В его темных зрачках на белом яблоке глаза читался легкий страх и отчаяние. «Почему?» – глазами спрашивал он у них обоих – у властелина трюмов и властелина руля, парусов и верхней палубы.

– Почему мы его не можем оставить? – спрашивал тогда Кок. Ему было невыносимо больно в душе, и он пытался не показывать вида. Что-то внутри него громко билось наружу.