Андрей Томилов - Пленники тайги

Лукса, уже успокоившись, вдруг снова кривил губы и начинал плакать. Но эти слезы были уже не от боли, он плакал от обиды, от какой-то слабости, жалости к себе, так нежданно накатившей. Он отвернулся от жены и тихонько вздрагивал плечами, утирался рукавом и снова вздрагивал. С Москвой больше не разговаривал, да и что с ним разговаривать, понятно же, что он убил его своим шестом. Только и прошептал тихонько, для себя:

– Помирай его, однако.

Мотор молчал, уныло и виновато поглядывая на хозяина обшарпанной от времени этикеткой, прикрепленной на самое видное место на четыре заклепки.

Успокоившись окончательно, Лукса встал, искоса глянул на светило, одиноко катившееся по пустому небу, поддернул сползающие штаны, на русском языке обратился к бабке:

– Чего тебе сиди? Толкайся надо, пешком домой поедем.

Бабка еще помедлила, стащила с себя какую-то лопатину, чтобы не мешала работать, налегла на шест. Она понимала, что за всю дорогу Лукса за шест возьмется лишь на самых крутых перекатах, да и на том спасибо, не мужнее это дело, работать шестом, когда жена в лодке. Хорошо править лодкой, когда плывешь по течению, но в этот раз толкать лодку надо против быстрого, прозрачного течения. Дней за пять, за семь доедут. Если бы жили в Гвасюгах, тогда толкать лодку было бы ближе на целых тридцать километров, но Лукса не хотел уезжать из старой, умирающей деревни Сои. Гвасюги хорошая деревня, там даже есть сельский совет, куда можно придти и пожаловаться на отсутствие дров, или на что-то другое. В Гвасюгах и магазин есть, и пекарня, где пекут очень вкусный и мягкий хлеб. Да что там магазин, там даже памятник есть. Настоящий памятник удэгейскому писателю Джанси Кимонко. Он написал книгу о жизни удэгейцев. Книга называется «Там, где бежит Сукпай». Правда, старые удэгейцы эту книгу не читали, они не умеют читать. Но в жизни это не главное, куда важнее уметь правильно управляться с шестом. Бабушка Уля уверенно развернула лодку против течения и спокойно повела ее вдоль берега, навстречу звонким струям воды, навстречу легкому, прохладному ветерку. Толкаться шестом надо спокойно, не надо торопиться, надо отдыхать, пока лодка скользит вперед. А куда им торопиться, на любой косе, возле любого костра они как дома. Дома и есть. Они же дети природы, родные дети, и природу-матушку очень любят. Любят и берегут.

Лукса смирно сидел на месте моториста, наблюдал, как жена ведет лодку. – Совсем его старый стала, слабо толкается шестом. А какой она была сильной и статной в молодости! Как красиво улыбалась, показывая белые зубы, заманивала за собой, увлекала в ближние кусты, где они так сладко занимались любовью. Как быстро летит время. Лукса встал, вытянул из-под вещей запасной шест, придирчиво оглядел его, хотел было помочь жене, толкнуть пару раз лодку против течения, но раздумал. Положил шест вдоль борта, сел на свое место, смотрел в берег, смотрел на исчезающие за деревьями дома, на остающуюся деревню. Остающаяся деревня снова навеяла грусть.

– Если бы переехали в Гвасюги, толкаться было бы ближе. В Гвасюгах советская власть построила большие, красивые дома и заселила туда удэгейцев. Есть там квартира, которую выделили Луксе с его женой. Квартира стоит пустая, а Валя Тунсяновна, – председатель сельсовета, ругает его, заставляет переселяться. Валя хорошая, она тоже носит фамилию Кялундзюга. Хорошая. Очень хорошая.

Осенец

Никола появился в деревне года через два после войны. Уже все мужики, что живыми выбрались из той бойни, вернулись. И те, что «без вести» пропадали, даже те пришли. А двое вернулись после похоронок. Радость, конечно, но у Ивана жена уже с конюхом одноногим жить стала, даже привыкла к нему, к конюху-то. И то, что он на одной ноге прыгает, тоже привыкла, даже не замечала. Так что ни конюх, ни жена Иванова, вроде как не обрадовались. Она ничего и не нашла сказать, когда в ограде Ивана встретила, кроме как: «Вот! Наврали, значится, что убили-то? Наврали. Бумагу прислали» и пошла в огуречник, за батуном. Уж оттуда, из-за прясла, протянула:

– Разбирайтеся теперь, кто тут жить останется. А то и оба оставайтесь….

На крыльцо уже выбирался, без костыля, конюх. Он неловко придерживался за косяки и имел какой-то жалкий вид. Иван посмотрел ему в глаза, вздохнул устало, поправил лямку вещмешка, набитого немецкими подарками, и шагнул вон с подворья.

Жить наладился в крайнем доме, с видом на реку, на паром. Правда, домом ту избушку можно было назвать с большим натягом, уже несколько лет она пустовала и потихоньку разваливалась, но руки у Ивана были, да и ноги две, решил, что все изладит до зимы. И колотился, бренчал топором целыми днями.