Петр Ингвин - «Зимопись». Книга 1 «Как я был девочкой»

Вдвоем легко перекроили обстановку. Сдвинутые лежаки заняли одну половину комнаты, табуреты — другую. Пришло время размещаться.

Солнечноликая соседка медленно снимала обмундирование. С моей точки зрения — непозволительно медленно. Да еще сидя лицом ко мне и ни на секунду не закрывая рот.

— Милослава долго не возвращается. Уже могла бы. Не случилось ли чего.

Я молча раскладывал свою амуницию так, чтоб тревога не застала врасплох. Старался снимать и класть еще медленнее девушки.

Она болтала, не рассчитывая на ответ. Покончив с оружием и доспехами, принялась стягивать рубаху, едва не задевая меня локтями.

Мои руки старательно… нет, о-о-че-е-ень ста-ара-а-а-а-ательно-о-ооо размещали на табурете доспехи. Один за другим. Один к одному. В ровную стопочку, где все на своем месте, только хватай по очереди и напяливай: снизу поножи, затем наручи, оплечья, основной тяжеленный доспех и шлем на вершине бронзовой пирамиды. Просто красота получалась, глаз радовался. А сердце надрывалось: сколько она будет копаться?

Сапоги симметрично выросли двумя уголками у подножия рукотворного храма войны и мира. Уголками, а не столбиками — потому что не кирза и не резина. Кожа домашней выделки. Я накрыл раструбы расправленными для вентиляции портянками, с которыми легко свыкся — даже с запахом, от которого просто никуда не деться. В отношении сапог портянки оказались лучше носков. Сплошные плюсы. Один размер на всех. Годится любая подручная ткань. Стирается легко, сохнет быстро, можно перевязать другой стороной, если намокло. Жаль, что сапоги полагаются только к полной выкладке в доспехах и при оружии. Я мог бы ходить в них постоянно. Босиком тоже начал привыкать, но это как-то не по-нашему. На улицу — босиком, в столовую, которая кухня, босиком. И в уборную по общему коридору. Будь моя воля, раздал бы всем тапочки. Да хоть лапти. Еще и плести их научил бы, двойная выгода. Увы, на мою волю и понимаемую мной выгоду местному начальству глубоко и качественно плевать. Ну и ладно. Человек, в особенности такой как я, ко всему привыкает.

Зарина все телилась. Сколько можно?! Уже не знал, чем занять руки. Оправил на себе рубаху. Меч, любовно подержав в руках, стоймя приладил к табурету. Полюбовался. Снова взял, словно что-то заметил. Погладил с невыразимым чувством удовольствия. Пальцы приятно обожгло живым, но смертельным холодом. Я снова уложил меч на место. Скосил глаза назад: ну как там?

Упав на спину, Зарина стягивала штаны.

Я отправился в уборную. Не для, а потому что. Впрок. Чтоб время убить. Киллера вызывали?

Ночной коридор жил звуками. Снаружи долетали шлепки ног занятого уборкой дежурного бойника. Кухня гремела отмываемой к утру посудой. Из комнат неслись скрип лежаков, на которых бесконечно ворочались, стук сбрасываемого металла и невнятное перешушукивание. Кто-то лениво переругивался, где-то бурчали. За одной дверью смеялись. Захотелось зайти, присоединиться. Я тоже могу посмешить, анекдот рассказать. К сожалению, не факт, что найду там более целомудренное зрелище, нежели в своей комнате.

— Больно! — отчетливо донеслось из-за следующей двери.

Я замер. Левая ступня зависла, не достигнув пола.

— Камень, нож, лопух, — последовало продолжение.

Пауза. Затем звук смачного щелбана, в который вложили душу.

— Больно же! Больше не играю.

Моя ступня осторожно опустилась и продолжила движение.

В уборной кто-то пыхтел. Ноги мигом развернулись на пятке и понесли обратно. У двери Феодоры с Глафирой остановился почесать ступню. Не заноза ли? Обошлось. В комнате слышалась возня и привычный скрип укладывавшихся девочек. Потом шепот, секунда тишины, и дверь резко приоткрылась:

— Чапа? Ты чего? Мы думали, папринций.

В щели проявился любопытный глаз Глафиры и тревожно зыркнул по сторонам. Раскрасневшаяся, замотанная в простыню девица сделала назад успокаивающий жест.

— Не спится, — развел я руками. Больше ничего не придумалось. Почему здесь боятся папринция?

— Вам-то он чем досадил? — выдохнул в сердцах.

— Тсс! — Глафирин палец взлетел к губам.

Она обернулась вглубь комнаты, как бы ища одобрения. Затем ее головка полностью высунулась наружу, повертелась вправо-влево, цепкие пальцы схватили меня за запястье и втащили в комнату.

На лежаке обрисовался силуэт Феодоры, сидевшей по-турецки. Простыня также облегала ее всю, превращая в статую Будды перед торжественным открытием. Вопреки ожиданиям, связанным с мыслями о болезни, она не спала одетой.