Петр Ингвин - «Зимопись». Книга 1 «Как я был девочкой»

— Он тоже преступник. Бездействие — сознательное действие. Покрытие преступления — не меньшее преступление.

— Еще немного на ту же тему. Допустим, преступления человек не видел, но о нем догадывается. Кто ответит?

Вызвалась девчонка лет тринадцати, из тех, чьих имен никак не запомню:

— Не остановить даже намерения, если оно преступно — тягчайшее преступление. По любой догадке нужно принимать меры. Лучше перестараться и ошибиться, чем недоглядеть. Это всегда спасало и еще спасет много жизней.

— Правильно, лучше перебдеть, чем недобдеть. Если у кого будет, что сказать, — пронизывающий взор дяди Люсика обвел каждого, — знаете, где меня найти. Сейчас верховая езда, после обеда рукопашный бой.

Виновник броска не объявился. Никто ничего не видел. Пришлось просто принять и жить дальше.

Время пронеслось быстро. Ужин снова закончился раньше, чем стемнело.

— Настало время занимательных историй, — снова собрав всех на травке, объявил дядя Люсик. — Задание подготовили? С кого начнем?

Кто-то вызвался. Полился словесный ливень. Иногда переходил в град. Покрапывал дождичком. Но мочил лишь макушку, не проникая в сердце.

Одна, вторая, третья… Скукота. Стараясь не зевать, я со всеми выслушивал типичные истории про добрых царевен и злых соседских царисс, про неистребимую жажду получить все и сразу, ничем за это не заплатив и нисколько не утруждаясь. Это называлось добром. Кто препятствовал халяве, объявлялся злом и подлежал зверскому уничтожению.

— И сверкнул меч, и покатилась голова с плеч…

— И рассыпались злодеи в прах…

— И признали ее самой справедливой и посадили на царствие…

— И уничтожено было зло подчистую, а добро восторжествовало и правило миром до скончания веков…

— И никто не смел больше нападать на счастливую страну, пока в нем царствовала великая царисса Евстратия…

— И служил ей меч-воевец верно до самой смерти…

— И не имели котомка-самобранка и простыня-самодранка ни сносу, ни прорехи…

— И собрались все хорошие и поубивали всех плохих.

Кто-то вышучивал серьезное и даже святое. Кто-то просто мечтал о чистом и высоком, считая это добром, а окружающую унылую повседневность, соответственно, злом.

Для большинства понятия добра и зла выражались в формуле африканского князька: я увел у соседей коров и женщин — добро, у меня увели — зло.

По окончании каждого сказания дядя Люсик кратко резюмировал, находя дельные мысли в самом невероятном и делая многогранные выводы из бесконечно плоского. Иногда он поглядывал на меня с Томой. Мы не горели желанием лезть поперек батьки. Он не настаивал, передавая слово следующей ученице.

Обидно, но ни Феодора, ни Карина, ни Аглая с Варварой ничем не удивили. Люди, что могли быть тем подонком, метнувшим копье. Для меня зло — то, что хочет меня убить. Что может защитить — добро. Так и живем, не мечтая о большем.

Немножко выбилась из массы Глафира, в свои годы довольно фигуристая соседка Феодоры. В ее исполнении сказочная царевна боролась с несокрушимыми силами за любовь трех заколдованных принцев, коих и собрала под своим крылышком к предсказуемому хеппи-энду. И никаких мечт о власти и халяве. Вместо жесткости и наивности предыдущих историй эта овевала чувственностью и даже некоторым эротизмом. Будь мы дома, я бы сказал: трезвый женский взгляд. Война и политика мужикам, бабам — был бы милый рядом. С учетом местных реалий — милые.

Занятие затянулось, девочки начали уставать. То одна, то другая ворочались, меняли под собой ноги, вытягивали их. Головы крутились, восстанавливая кровоснабжение в шейных позвонках. Глаза щурились от солнца.

Почесав нос, дядя Люсик тоже сменил позу. Теперь он восседал на траве в позе мыслителя: локоть на колено, подбородок на загнутую ладонь. Из-под юбки торчала белая волосатая нога. Судя по всему, мужчине в этой одежде было удобно. Великая вещь — привычка.

Когда его лицо вновь поднялось к нам, в уголках глаз веселились чертики:

— Хорошая история. Добро победило, зло наказано, закон восторжествовал. Ничего лишнего. — Помолчав, он добавил: — Но не хватает глубины. Словно от непознаваемого древа жизни нам предъявили только одну ветку, пусть и огромную, закрывающую остальное.

— Скорее, корни, — рискнул вставить я.

Папринций одобрил:

— Или так. Но там, высоко, еще столько загадочного и неизведанного! Неужели не хочется взглянуть хоть одним глазком?

Вопрос был риторический. Девочкам хотелось не неизведанного, а в туалет и поспать. Кто-то не удержался, зевнул.