Илона Якимова - Волна и камень

– Все понятно. Твой отряд на нашей стороне, игумен тоже, монахи нам – будто архангелы, осталось обрадовать великого князя. Только поверь, Волк, я наследника знаю. Его, ха-ха, убедить будет посложнее меня. Не то, чтобы он глупый, но зато упрямый, ой, упрямый!

– А пойдем, боярин, в покои к настоятелю. Игумен уж знает, кого послать к Ивану, коли мы договоримся. Есть у него инок Филипп, так рассказывают, что тот некогда звался Федором и пестовал Ивана с малолетства. А потом неизвестными путями всплыл прямо тут, на Соловках.

Бельский вытаращил глаза, грохнулся на лавку, развел руками и закачал буйной головушкой:

– Матерь Божья, Святой Егорий и все апостолы! Есть в этом монастыре вообще люди, которых я не знал раньше? О, Колычев! О, щучий сын!

***

Желание броситься этому человеку на шею и зарыдать было внезапным и достаточно сильным, чтобы Иоанн сделал шаг вперед – прежде чем усилием воли осадил себя.

– Почему за окном так светло? Подсади, я не вижу.

– Там идет снег. Наступила, стало быть, зима.

– А почему когда тепло, всё дождь и дождь, а нонче снег?

– Бог его посылает землю укрыть, чтобы не мерзла, матушка.

– Чудак дядя! Как же земля мёрзнет?

– Вот как выйдем гулять, откопаю тебе землицы, увидишь, какая твердая стала. Так и мерзнет.

– А мне какая польза от снега? У Бога и для меня должна быть польза!

– А вот возьмут тебя на охоту, как подрастешь, так на снегу все будет написано – каков зверь, куда схоронился, здоров ли, силен, не ранен… А ты его настигнешь и убьешь из лука. Будут тебя славить и аллилуйи воспевать.

– И еще снежки! Снег – для снежков! Вели во двор меня собирать, засыплю тебе за шиворот, будешь знать!

Это было второе, что Иоанн помнил из раннего детства. А самое первое воспоминание было такое. Его несут на руках, разбуженного, в накинутом на плечи кафтанчике, с ногами в одеяльце (оно красное, а строчка на нем желтой нитью, крест-накрест, крест-накрест). Близко над головой плывут потолочные балки. Мало света, приглушенный говор, и чувство, что случилось необычное. Потом комната, в ней монахи и на кровати отец – страшный-престрашный, как водяной, как упырь. Он открывает глаза и тянется, тянется руками, хочет взять, стиснуть… А на полу – таз, и там кровь, и что-то плавает!

Второе воспоминание Иоанну нравилось больше. И другие из того времени. Отца-то уже не было. Матушка призывала ввечеру благословить сон да спросить, хороши ли дела – и тем обычно ограничивалась. А кто же был рядом с самого утра, кто частенько спал в ногах не по размеру большой кровати маленького князя, кто таскал его на плечах, отвечал на тьмы вопросов, вытирал нос, шугал нянек?

Тот, кто стоял сейчас перед великим князем. Дядька Фёдор. Фёдор… по батюшке? – да, Колычев. Который потом исчез, сбежал, бросил – чтобы обнаружиться вот так, на краю земли, в монастырской келье. Зашел, приклонил книзу голову и замер: в рясе, с бородой вдвое более длинной, но почти не постаревший. И что делать? Одна половина сознания желала пнуть, поколотить, злобно крикнуть: «Иуда! И ты, ты тоже меня бросил! Чуть ли не первый! Ты как все!». А другая – повиснуть на шее. Будто тебе опять четыре годка, и в тебе не десять пядей росту, а едва возвышаешься ты над сафьяновыми сапогами придворных. Чтобы дядька защитил от обид и напастей, от всех сразу!

Вот и застыл Иоанн на месте от противоречивых желаний. И еще от удивления. О боже, неисповедимы твои пути: сводишь ты людей, казалось, навсегда расставшихся, в таком месте и времени, что менее всего ожидаемы!

А потом ноги Иоанна сами сделали шаг вперед, а руки заключили монаха в цепкие объятия. И великий князь заплакал…

***

Время течет неравномерно, это каждый знает. Обычно ведь в жизни ничего особенного не происходит. Год тянется за годом, дни проходят в рутинных делах, ни горестей, ни радостей, ни опасностей. Так она, эта жизнь человеческая, устроена. Если ее не расшатывать, не теребить, не вмешиваться в ее плавный ход – так и пройдет, тихо и мирно. Родился, крестился, детишек завел, опочил…

Но иногда время будто пускается в галоп. Все начинает меняться с головокружительной быстротой. Тогда и за целый вечер не переберешь того, что произошло за день. На вопрос «как сам поживаешь?», заданный встречным, можно отвечать битый час. В иные годы вся летопись целого княжества или государства уляжется в страницу, а в иные даже самое интересное приходится опускать за недостатком места.