Ганс Ляйп - Негритенок на острове Шархёрн. Повесть

Он как раз надувал огромные воловьи кишки, которые ему прислали среди прочего. На вопрос, что должно из этого получиться, он принял таинственный вид и сообщил, понизив голос, что это единственно возможная приманка для морского змея, который со времен Штёртебекера обитает в прибрежных водах Шархёрна и глотает там корабли по собственной прихоти.

Наслушавшись разных историй, я, как обычно, проскользнул в свою комнату. Мое сердце было так же неспокойно, как ветер, который бушевал за окном. Но и он наконец утих под собственную колыбельную, заснул и я с отрадным чувством, что этим летом я нашел свое настоящее место и что для меня нет ничего другого, как уйти потом в море и ходить под парусами по всему свету, словно настоящий флибустьер.

Была уже полночь, мне снились ужасные вещи – грозные удары жестокого сражения на тесной винтовой лестнице, как вдруг звук глухого выстрела вырвал меня из забытья. Я почувствовал, что крепко вцепился в подушку, различил проем узкого окна и окончательно пришел в себя. Тут снова разорвалось снаружи, где-то в ночи, на море, – настоящий пушечный выстрел, не слишком далеко отсюда, потому что старые каменные стены содрогнулись от него до самого основания. Я знал этот грохот по гавани, где стреляли из пушки на крепостном валу, когда уровень морского прилива поднимался так высоко, что для припортовых жителей это было сигналом срочно расчищать подвалы. Но на Нойверке не было глубоких подвалов. Кроме того, меня удивило, что не слышно было, насколько я мог вспомнить, обычного монотонного шума ветра. Также не было слышно ударов морских волн, которые могли бы вызвать сотрясение. Было так тихо, что в темноте возле кровати отчетливо послышался слабый звон стакана, который задребезжал от ужасного выстрела. Я больше не прислушивался. Рывком отбросил от себя одеяло, вскочил и, не нащупав тапочек, босиком быстро прошлепал к окну.

Туман, словно стена из почерневшего матового стекла, предстал перед моими глазами, вверху, в полосах сигнального огня маяка, он мерцал, как свернувшееся молоко.

Больше ничего не было: ни огня, ни звезд, ни звука, только непроницаемое стекло мрака, который, если долго вглядываться в него, начинал клубиться. И снова – зловещий раскатистый выстрел.

Я больше не размышлял и бросился к одежде, то и дело прислушиваясь к призрачной тишине башни, в которой среди размеренного шума работающего затемнения для светового пятна маяка так высоко перед сигнальной башней, что я обычно не обращал на него внимания, вдруг раздалось как будто тиканье дракона смерти. То есть папа обратил мое внимание на подобное перед смертью бабушки.

Внезапно я услышал разговор, когда уже вышел, и это был голос Ольриха, который нес вахту на башне, и мне сразу стало ясно, что Ольрих в своей сторожке стоит у телефона и разговаривает с радиостанцией в Куксхафене или с хозяином отеля. На самом деле обычно звонили только рано утром, чтобы узнать у Ольриха, не обнаружено ли чего на ваттах или около Шархёрна и есть ли смысл выезжать. Сквозь старые толстые половицы слова доносились неразборчиво, но напряжение обострило мой слух, и я понял, что речь идет о пароходе, налетевшем на шархёрнский риф.

Меня пробрала дрожь. Я вспомнил страшные истории, которые Ольрих рассказывал вечером о пропавших кораблях и погибших моряках.

И только теперь я подумал об Алексе, своем шпице, и предположил, что, наверное, он остался у Ольриха, привлеченный запахом воловьих кишок. Теперь, ощутив себя одиноким и покинутым, я с горечью расценил это как измену, хотя вечером сам позволил ему остаться.

Я также заметил, что перемещаюсь в полной темноте, словно кошка. Я включил свет, с удивлением оглядел выцветшую дедовскую мебель, обтянутую плюшем, нашел пропавшие тапочки, но быстро надел свои башмаки, снова выключил свет и решительно вышел в мрачный, затхлый коридор, где мне навстречу бросился Алекс, повизгивая и облизывая руки, путаясь в ногах. Он чуял, что произошло что-то необыкновенное, а в этом случае даже собачья душа знает, где ее место.

Торопливо мы преодолели узкие повороты лестницы. Изо всех проемов в стене, мимо которых я пробегал, стекленел черный туман. Когда я заметил свет в сторожке Ольриха, то замедлил шаги, но наверху больше никто не разговаривал. Не раздумывая, я вошел к Ольриху.

Смотритель маяка невозмутимо сидел на своем табурете. Во рту он держал свисток и читал измятую газету. Было уютно и тепло. Помещение освещал горевший вверху огонь маяка.