Сергей Курфюрстов - Дом Кошкина - Инспектор Янковец

– В финансовой секции решили по триста пятьдесят, – с безразличным видом пожал плечами наш новоиспеченный «пан начальник», – может, потому что работа временная или еще почему. Не знаю. А гауптинспектором я восемьсот получать буду.

– Так ты у нас теперь богатей? И даже деньги на выпивку клянчить не станешь? – язвительно ухмыльнувшись, спросил я.

– Хех! Да какой там богатей? – не уличив вопрос с подковыркой, Степан уныло вздохнул и с нескрываемой завистью добавил. – Вот бургомистру… тому тысяча двести платят!

– Да ты никак в бургомистры намылился? – внезапно не на шутку развеселившись, Казик захохотал и задиристо толкнул Степана плечом в грудь. – Еще вчера рядовым ходил, а сегодня… ну прямо из грязья в князья! Не больно падать будет?

– Ничего. Не расшибусь. Только особо говорить тут не о чем. На этом месте пан Павловский крепко сидит.

– А если мы его шлёпнем? – хитро прищурившись, Казик заглянул Степану в глаза. – Тогда что?

Глаза инспектора возмущенно расширились, правой рукой он схватил Казимира за ухо, больно его скрутил; а пальцами левой увесисто выписал звонкий щелбан.

– Я тебе шлёпну, бандюк малолетний! Совсем страх потерял! Лупить тебя еще, и лупить! – разгневанно прошипел он.

– Да пошутил я! Пусти! Ну, честно! – Казик вырвался из цепких рук Степана, отбежал в сторону и, потирая покрасневшие ухо и лоб, несмотря боль, продолжил ехидно скалить зубы…

За спиной хлопнула дверь, и на улице появилась баба Галя с корзинкой в руках. Приблизившись к нам, она вытряхнула из нее одежду пани Ковальской, достала из кармана фартука ручную машинку для стрижки волос и, велев Степану и Казику сидеть смирно, аккуратно обстригла их наголо, оставив лишь небольшие, торчащие ёжиком чубы.

– Был наш хлопец польским гусаром, а теперь чубатый козак, – заливаясь смехом, Степан с силой потер Казика по коротко стриженым волосам, отчего тот грозно насупился и, оттолкнув новоявленного гауптинспектора, смачно сплюнул, всем своим видом выражая напыщенное недовольство и наигранное презрение…

Известие об очередной переписи населения горожане восприняли с недоверчивой осторожностью и некоторой опаской. Особенно поляки. Еще была свежа в их памяти перепись тридцать девятого года, после которой неожиданно и неизвестно куда стали исчезать люди. В то время в городе, откуда ни возьмись, появилось несметное количество «шпионов», «вредителей» и «диверсантов», и еще вчера, казалось бы, милые и приветливые соседи, сослуживцы, да и просто хорошие знакомые, сегодня вдруг оказывались саботажниками, белополяками или скрывающимися «бывшими». Почему-то половина из них, как выяснилось, были немцами или поляками, горько пожалевшими о том, что семью годами ранее при введении в новые паспорта графы «национальность» не назвались русскими или украинцами. Тогда можно было записаться кем угодно, поскольку ни в каких старых документах национальность раньше не указывалась. Только вероисповедание.

Тогда же за избиение участкового Кошкина арестовали моего отца. Суд в простую драку не поверил, и его осудили за антисоветское нападение на представителя власти. Десять лет без права переписки. Вместе с осужденными поляками, немцами и другими, такими же бедолагами, как и он, поезд умчал его куда-то на Алтай, и с тех пор вестей от него не было.

Теперь же наученные горьким опытом поляки не отвергали вновь появившуюся возможность записаться в новых документах другой национальностью, однако и не особо это приветствовали. Люди смотрели на нас с подозрением, но со двора не гнали. Распространять слухи оказалось непросто. Нам не доверяли. Под конец первого дня шатаний, затея Степана казалась обреченной на полный провал, и только внезапно пришедшая в голову Казика идея, возможно, еще могла исправить ситуацию.

– Дрянные из нас сплетники, – разочаровано пробубнил он, задрав голову вверх и уставившись на возвышающийся над кронами деревьев острый верх колокольни костёла Святой Софии, – ничего из этой затеи не выйдет. Мне самому она не нравится. Знаешь… записаться в чужую веру… это как самого себя предать. Ты думал об этом?

– Я думал о другом, Казик, – подбадривая друга, ответил я, – я думал о тех людях, которые в «Еврейских Домах» с голоду подыхают. Как думаешь, – они бы дорого отдали за возможность сменить национальность? Полагаю, всё! Решительно всё! Только им такую возможность никто не предоставил. А если Степан прав? Что, если завтра в гетто загонят поляков? И тебя с матерью тоже? Как вас спасать? Так, как мы выкрали Машу, уже не получится! После двух конченых нами полицаев, немцы весь берег реки аж до самого Чудновского моста «колючкой» обнесли, и каменный брод сами теперь охраняют. Шуцманам этот пост больше не доверяют. А кусты и деревья, в которых мы прятались, вырубили и сожгли! Теперь ближе, чем на сто метров к броду даже не подползешь!