Иоасаф Любич-Кошуров - В Маньчжурских степях и дебрях

— А что он там будет делать? — спросил Егорка.

— Он-то?

— Да.

И Егорка сейчас же высказал свое предположение:

— В городовые его поставят, либо еще куда-нибудь.

— Это разбойника-то?

— Да ведь кому разбойник, а кому друг милый, — возразил Егорка и отвел глаза в сторону и нахмурился.

— Пытать его будут.

Егорка живо повернулся.

— Кого?

— Да хунхуза-то.

— Ври больше!

— Говорят тебе.

— Да за что пытать?

— Известно за что!..

— Ну?

Егорка нахмурился еще больше.

— За грабеж.

— Значить, допрос?

— Какой допрос! Говорят, тебе пытать.

— To-есть как это?

— А очень просто. Сейчас нажгут, нажгут углей и сейчас: «А ну-ка, друг милый, снимай сапог».

— И на угли?

— Известно.

Брови у Егорки опять сдвинулись. На лицо легла тень.

— Да ведь он ихний же, — сказал он неуверенно.

— Мало ли что ихний… не разбойничай.

Егорка задумался.

Лицо его по-прежнему было мрачно.

Исподлобья взглянув на солдата, он проговорил:

— А ты не смеешься.

— Дурак ты, — сказал солдат — вот что, — и отвернулся. — Что с тобой говорить, с дураком.

— Не смеешься? — повторил Егорка и схватил солдата за рукав.

Он крепко держал рукав и тянул солдата к себе. Глаза его поблескивали под густыми бровями, мрачным огоньком.

— Ну? — сказал солдат, подумав: «Чистый зверь».

Егорка тряхнул его за рукав.

— Говори, по правде.

Голос у него стал хриплый. Грудь дышала тяжело. И в глазах под хмуро сдвинутыми бровями все словно пробегали искорки.

— Да ведь ты глухой что ль! — крикнул солдат и потом добавил:

— Лесной ты житель — вот что, и совсем озверел там со зверями.

Все так же хриплым голосом Егорка спросил:

— Так пытать будут?

— Пусти! — уже сердито крикнул солдат и дёрнул руку. Егорка разжал пальцы.

— Пытать? — переспросил он.

— Конечно, пытать.

— А потом?

— Чего потом?

— После того, как отпытают.

Солдат бросил на него сердитый взгляд. Егорка уже надоел ему своими расспросами и своей бестолковостью.

— А что с тобой будет, когда подохнешь? — сказал он.

Глаза у Егорки широко открылись.

Он молчал секунду, потом проговорил медленно, повёл губами, словно губы у него ослабли вдруг:

— Как так?

— Запытают до смерти, — сказал солдат.

Нижняя губа у Егорки отвисла, глаза остановились.

— До смерти? — произнес он, поглядел на солдат, потом вокруг себя и опять остановил глаза на солдата.

— Как до смерти?

Но солдат махнул рукою и плюнул, и пошел прочь.

Егорка опять явился к офицеру.

— Ваше благородие!

— Чего тебе?

— Значить, его теперь в Китай?

— Кого его?

— А этого, моего-то.

— Ну в Китай, а что?

Офицер хотел было попросту выпроводить Егорку, но его поразило его лицо, взволнованное, побледневшее, его растерянный взгляд и голос хриплый, задыхающийся.

— И его там сейчас на угли?

— Не знаю, — сказал офицер.

— А пытать все-таки станут?

— Непременно.

— И запытают?

— Скорей всего.

Егорка обеими руками схватился за грудь.

— Ваше благородие! — почти закричал Егорка, вытягивая шею. — Господин офицер. Ой, ваше благородие!

Он хотел говорить дальше и не мог. Только затряс головою, и его крючковатые толстые короткие пальцы заскребли по груди, будто грудь ему жгло извнутри.

Офицер глядел на него с любопытством.

Егорка громко стукнул себя кулаком в грудь.

— Наврал я, ваше благородие! — крикнул он, — все наврал… Какой это хунхуз. Только одна одежа. Проезжий он китайский мужик, вот он что!

И, разыскав глазами икону, он опустился на колени и перекрестился.

— Вот вам крест.

Офицер растерялся.

— Зачем ты это сделал? — произнес он.

Не вставая с колен, только повернув к нему голову, Егорка ответил:

— От бедности, ваше благородие! Думаю, награда будет. Это я лежал у себя в землянке и все выдумал, как говорить, разве я знал…

Вся эта история могла бы кончится очень скверно для Егорки. Его спасло одно только его круглое невежество.

Потом он просился в добровольцы, когда узнал, что японцы хотят отвоевать у России чуть ли не всю Сибирь, и проникся сразу дикой ненавистью к японцам. Ему казалось, что японцы не Сибирь отнимают у России, а у него самого кусок хлеба.

Но его не взяли в добровольцы.

Тогда он взял свою «гусарку» и ушел с нею и с своей ненавистью на юг, туда, где разыгрывалась кровавая военная драма. С тех пор о нем не было ни слуху, ни духу.