Иосаф Любич-Кошуров - Волшебная книга [Сказка]

некотором древнем городе жил граф с такой длинной фамилией, что, за исключением его самого да еще одного ученого профессора, никто не мог выговорить ее сразу.

Даже губернатор путался, когда нужно было послать графу какую-нибудь деловую бумагу, и всегда в таких случаях посылал за профессором, жившим совсем на другом конце города.

И если граждане видели профессора вылезающим из губернаторской кареты с гусиным пером за ухом и с бронзовой чернильницей на верхней пуговице кафтана, они многозначительно подмигивали друг другу и говорили:

— Эге…

Всем, видите ли, было известно, что профессор может написать графскую фамилию только собственным своим пером, им самим очиненным…

Во время этих путешествий к губернатору профессор казался гражданам еще более ученым человеком, чем он был на самом деле… Когда он ехал в губернаторской карете, за ним всю дорогу бежали мальчишки и кричали:

— Поехал, поехал!

За ним всю дорогу бежали мальчишки и кричали: — Поехал, поехал!..

Одни из них кувыркались при этом, другие прыгали на одной ножке, пригнув голову к плечу и так работая во рту языком, что можно было подумать, будто во рту у них сидит воробей и бьется в обе щеки, тщетно стараясь вырваться на волю; третьи становились вверх ногами и шли необыкновенно важно, степенно и тихо, так что их, пожалуй, можно было принять не за уличных сорванцов, а за почтенных обитателей какого-нибудь волшебного города, где все люди ходят вверх ногами.

Однако, возвратимся к рассказу.

У графа был сын по имени Альберт. Граф дал ему хорошее образование, и чтобы сделать уж совсем ученым, по совету профессора отправил путешествовать заграницу.

Когда молодой граф после трехгодичного отсутствия возвратился в родной город, он нашел на дворе своего дома множество совершенно ему незнакомого народа.

На нижней ступени крыльца, ведущего в дом, стояли лицом друг к другу два ландскнехта в широчайших, точно подаренных им, во внимание к их бедности, двумя великанами, бархатных штанах, с рапирами у пояса и алебардами в руках.

Альберт подошел к крыльцу.

Подойти-то к крыльцу ландскнехты ему позволили, но едва он поставил ногу на ступеньки, они, как по уговору, скрестили свои алебарды и оба разом крякнули:

— Кхм..!

Потом подбоченились и сказали:

— Нельзя!

Но у Альберта при бедре была тоже рапира… Кроме того, ведь не эти же ландскнехты в чужих штанах, а он был хозяин дома!

Побледнев от гнева, он выхватил рапиру.

Побледнев от гнева, он выхватил рапиру…

Трудно, разумеется, сказать, кто разбил бы нос в этой схватке, но как раз в тот момент, когда Альберт готовился нанести удар одному ландскнехту, совершенно растерявшемуся, а другой ландскнехт, зацепив стальным крючком на конце алебарды за шляпу своего товарища, тряс ею изо всех сил у него над головой и кричал: «о, проклятое оружие!» — на верхней ступени крыльца появился имперский чиновник со свитком пергамента в руках, на котором болталась огромная черная сургучовая печать, и крикнул:

— Ландскнехты, остановитесь! Молодой человек, остановитесь!

— Молодой человек, остановитесь! — крикнули оба ландскнехта разом, оправившись наконец от смущения и взбираясь на несколько ступеней выше. При этом они тыкали вперед своими алебардами, топорщили густые усы и, отдувая щеки и хмуря брови, произносили между словами:

— Фу-фу!

Словно хотели сдуть Альберта с крыльца.

«Они глупы и трусы», решил Альберт про себя и вложил рапиру в ножны.

Затем он обратился к чиновнику:

— Что это значит, сударь?

— А вот, — сказал чиновник, надел большие круглые очки и развернул пергамент. — А вот…

Тут он откашлялся.

И, выглядывая поминутно из-за края пергамента, он стал читать Альберту, что отец его умер, а так как после смерти его у него осталось много долгов, то весь его дом и все имения за долг поступили в собственность одного еврея.