Василий Стенькин - В осажденном городе

Начальники подразделений и оперативные работники тоже знали об этом и старались попасть на доклад именно к Василию Степановичу: от него всегда получишь полезные советы и указания.

Однако сам Прошин никогда не злоупотреблял своим положением в коллективе, не переступал определенной грани. Все принципиальные вопросы, даже в тех случаях, когда не было сомнений в правильности принимаемых решений, он обычно согласовывал с начальником управления. Разумеется, когда требовалось принять неотложные меры, Прошин давал четкие и конкретные указания, впоследствии докладывая о них комиссару Воронину.

Лейтенант госбезопасности Шадрин возвратился из района вместе с молодым начальником районного отделения, который не соглашался с выводами представителя управления. Они вместе зашли к Прошину.

— Ну, кто из вас начнет? — спросил Прошин, когда Шадрин и сержант уселись и разложили бумаги.

Начал Шадрин. Он доложил: никакой антисоветской группы нет, Буров и его односельчане, связанные между собою родственными и дружественными отношениями, встречаются по праздничным дням, выпивают, иногда ведут политически вредные разговоры.

— Один из заявителей пишет, — продолжал Шадрин, — что он в первых числах октября был в доме Бурова, который будто бы инструктировал своих единомышленников, как им действовать в случае приближения немцев к району. Между тем точно установлено, что заявитель в те дни находился на дорожном строительстве и не мог быть у Бурова. Есть все основания утверждать: заявители сводят личные счеты с Буровым и его друзьями.

Шадрин замолчал, закрыл коричневую папку и посмотрел на сержанта.

— К сожалению, сотрудники райотделения не только не вникли в содержание заявлений, но от себя добавили: «обобщили», «заострили». Получилась искаженная картина, — заключил он.

— Объясните, почему так случилось? — строго спросил Прошин, обращаясь к сержанту. Тот хотел подняться, Василий Степанович показал жестом, чтобы он сидел.

— Конечно, не все подтвердилось. Но ведь собираются, ведут нездоровые разговоры, — пытался оправдаться начальник районного отделения.

— Собираются? Допустим! — возразил Прошин. — Но на каком основании вы обвиняете людей в тяжком преступлении? Живые же люди, семьи у них… Понимаете ли вы, что бросить тень на честного человека — совершенно недопустимо для чекиста. Это позор, преступление!

— Товарищ капитан, но ведь, если даже отбросить заявление, о котором говорил лейтенант Шадрин, что-то остается.

— Что-то? Нам нужны доказательства вины, а их нет! — Прошин подошел к сержанту, тот поднялся. — В печь! Все — немедленно в печь! Вы слышите? — воскликнул он, теперь уже обращаясь то к Шадрину, то к сержанту.

— Василий Степанович, может, еще проверить, — робко проговорил Шадрин.

— Вы что — себе не верите? Чего проверять, если дело возникло на липе? Прекратить проверку и немедленно сжечь все материалы! — повторил он.

— А вам, молодой человек, не место на оперативной работе. Здесь нужны честные люди, а вам после этого нельзя доверять!

— Товарищ капитан, — сержант хотел что-то сказать в свое оправдание.

— Никаких оправданий не хочу слышать! Я доложу начальнику управления и поставлю вопрос о вашем увольнении, сержант. Идите!

Прошин был требователен и резок в отношении недобросовестных работников. Те из подчиненных, которые не хотели или были не способны глубоко разбираться в его сложной натуре, называли его суровым и жестоким. Другие же, — такие, как Поль и Ганин, — напротив, правильно оценивали бескомпромиссную требовательность Василия Степановича, считали, что без нее нельзя обойтись в сложившихся неимоверно трудных условиях. Вместе с тем они замечали и отеческую заботу своего начальника, которая открыто проявлялась нечасто и, может быть, скупо, но именно она выражала суть его характера, и поэтому они прощали Василию Степановичу излишнюю резкость.

И Василий Степанович ценил умных помощников, приближал их к себе, зато совершенно не терпел тех, кто ленится думать, и был беспощаден к ним. Они-то и говорили о жестокости Прошина, для него, мол, оперативный работник — это автомат, который можно выбросить на свалку, как только он перестанет действовать.

Вскоре сержант действительно был уволен из органов НКВД и передан на учет в райвоенкомат.

Прошину хорошо запомнился этот случай; где-то в глубине души у него оставались сомнения: не погорячился ли, не поспешил ли уничтожить материалы. Успокоился лишь через полгода, когда узнал, что Буров — человек непризывного возраста — добровольно пошел на службу в Красную Армию, в боях с фашистами проявил отвагу и награжден орденом Красной Звезды.